— Даже так? — выгибает он бровь, подхватывая игру. — Тогда ты, девочка моя, застряла со мной навеки. Аминь.

Я, как всегда, не знаю, что на такое отвечать. Лишь смущенно розовею, поглядывая на довольного Германа.

Какое-то время мы едем молча. Потом он уже без шуток произносит:

— Что, сильно англичанка допекла?

— Да нет… — теряюсь я от такого резкого перехода. — Нет! У нас с ней вообще полное взаимопонимание.

— Даже не сомневаюсь, — продолжает насмешничать Герман. — Наверное, внушает тебе, чтобы держалась от меня подальше. Да, Леночка?

Я перевожу на него удивленный взгляд. Как он это делает?

— Вовсе нет. С чего ты так решил? — пытаюсь соврать, но безбожно фальшивлю.

Сама это слышу и густо краснею. Он же открыто забавляется.

— Ну я примерно представляю себе ее репертуар. Там вряд ли что-то поменялось. Ну и ты сегодня так шустро от нее смылась… то есть передумала.

Я сижу пунцовая под его смеющимся взглядом и ни единой четкой мысли в голове.

— Почему ты так ее не любишь? — спрашиваю я наконец, спустя минуту или две. — Она — хорошая, честная, порядочная… всегда за справедливость…

— Да-да, Клара Цеткин во плоти. Только красного флага не хватает.

— Что? — не понимаю я.

— Ничего, Леночка. — И опять эта снисходительность и в тоне, и во взгляде. Даже обидно. Что он со мной, как с несмышлёной дурочкой?

— Герман, я не заставляю тебя ее любить, — говорю я как можно строже. — Но хотя бы из уважения ко мне можешь просто не говорить про нее плохо? Хотя бы при мне…

— Могу, — легко соглашается он. — Что угодно могу, лишь бы ты улыбалась.

Тем временем мы выезжаем на Байкальский тракт. И я догадываюсь, что везет он меня в тот самый дом, куда мы ездили когда-то давно. В общем-то, всего четыре года назад, но ощущение такое, будто это было в прошлой жизни. А когда подъезжаем и останавливаемся у ворот, то возникает чувство, будто мы вдруг вернулись в эту самую прошлую жизнь.

Там всё точно так же, как я запомнила. Только теперь осень, а не весна. И с нами нет Василия, его водителя.

— А где Василий?

Герман сразу же понимает, о ком я.

— Он открыл свое охранное агентство, насколько я знаю. В Ангарске. Женился на какой-то даме. Потомством, вроде, пока не обзавелся.

— Вы видитесь?

— Созваниваемся иногда.

Я чуть было не роняю: «Передай ему привет», но вовремя спохватываюсь. Он, наверное, и не помнит уже меня.

Пока Герман говорит с кем-то по телефону, я кручу головой по сторонам. Осматриваю двор, дом, веранду, подвесные качели, где мы сидели с Германом, взявшись за руки, беседку, где мы ели копченного на углях омуля. И все эти воспоминания, нахлынув как цунами, топят меня с головой…

Тот день воскресает в памяти так ярко, словно и впрямь время повернулось вспять. Я помню, о чем мы говорили, над чем смеялись. Помню каждую мелочь. И даже как будто ощущаю себя той, давней Леной, которую до краев переполняли чувства к Герману. Не тяжелые и мучительные как сейчас, а дурманящие и восторженные.

Кто бы сказал, почему тогда моя любовь к нему была как эйфория, а сейчас как болезнь?

— Я заказал нам ужин, — подходит ко мне Герман. — Через час должны доставить из Листвянки. Прогуляемся пока по берегу?

— С удовольствием.

Мы с ним идем той же тропой, что и тогда, взявшись за руки. Только сегодня Байкал синий-синий и сверкает на солнце миллионами крохотных искр. Глаз оторвать невозможно! А шелест волн и крики чаек звучат как музыка. Ностальгия…

И так сейчас хорошо на душе, что нам даже разговаривать не нужно.

— Мне тебя страшно не хватает, — первым нарушает молчание Герман.

А мне — тебя, думаю я, но вслух, конечно, этого не говорю. Смущаюсь. Думаю, что ему ответить.

— Здесь очень здорово… и все в точности так, как раньше, — нахожусь я.

— Да, время здесь будто застыло, — произносит он задумчиво.

— Только мы теперь другие.

На это Герман отвечает смешком. Потом говорит:

— Лен, да никакая ты не другая. Ты вообще не изменилась. Как и раньше, тонешь, как в болоте, в этом своем сострадании, жалости, чувстве долга и вины…

— Однажды ты мне уже такое говорил, — тут же вспоминаю я один из самых плохих моментов прошлого. — Про долг, про жалость, про то, что ты этого терпеть не можешь, а ломать себя или меня не станешь. И поэтому, сказал ты тогда, нам надо расстаться. Чего же ты сейчас от меня хочешь? Я ведь все такая же, как ты говоришь.

Во мне едкой горечью растекается обида. Под болотом он наверняка подразумевал Антона.

— Да, ты все такая же. Слишком ответственная, слишком жалостливая, слишком правильная… — с легкостью соглашается Герман, будто не замечая моего обиженного тона. — И себя ты совсем не любишь.

— Ну так что ты хочешь, раз я вот такая? Или ты изменился?

— Нет, что ты. Я еще больше очерствел, — смеется он.

— Тогда что?

— Ничего, — пожимает плечами Герман, потом переводит на меня взгляд, полный нестерпимой нежности. — Я просто буду любить тебя за нас обоих.

Я сглатываю. Во рту моментально пересыхает. Шах и мат, Лена.

Может, я дурочка, легковерная и наивная. Может, я потом буду горько плакать. Но сейчас он обезоруживает меня полностью. Сражает наповал. Я останавливаюсь, смотрю на него во все глаза, губы дрожат, дыхание дрожит, ничего сказать не могу.

— Я… я… — шепчу, не в силах облечь в нормальные слова все то, что рвет сейчас душу. Герман выпускает мою руку, но лишь затем, чтобы обнять меня.

— А ты люби меня, — мягко говорит он, притягивая к себе ближе. Наклоняется и, касаясь губами моих губ, шепчет: — Хоть немножко.

34. Лена

Герман едва задевает мои губы. Это даже не поцелуй, а прикосновение. Легкое, дразнящее. Но у меня уже всю шею осыпало мурашками. Непроизвольно я тянусь к нему, душой, телом, в одну секунду забыв обо всем. Проваливаюсь в свои чувства, как в бездонный омут. Или нет, скорее, в водоворот.

Да, именно водоворот, мощный и головокружительный.

Боже, я и забыла, как это — когда чувствуешь так остро, что дыхание перехватывает. Так сильно, что, кажется, сердце не выдержит. Оно и так, одурев, рвется из груди.

Наконец Герман полностью накрывает мои губы своими. Но целует все еще мягко, не спеша, словно пробует. Смакует. Растягивает момент. А меня это сводит с ума. Распаляет. Я не могу терпеть. Я словно