сомневается и робеет (забавная маленькая прелюдия, бесконечно маневрирующая между тональностями с постоянными колебаниями между мажором и минором), а потом и вовсе падает духом, размышляя о полчищах мадианитян. Эта часть озаглавлена «Его страх при виде огромного множества врагов» и длится порядка 40 секунд. Особенно хороша она при исполнении на органе, где ноты тянутся, а не затухают, как на клавесине[398]: Кунау напластовывает друг на друга несколько конфликтующих звуков так, что получается тягостное для слуха диссонантное пятно, а затем звучит пример «бессловесного речитатива», о котором пишет Тарускин: чрезвычайно достоверно имитируя декламацию убитого отчаянием оперного героя, Кунау вместе с тем обходится инструментальными средствами. В третьей части Гедеон приободряется: отправляясь во вражеский лагерь ночью (любопытно, что вновь он действует не так, как подобает военачальнику), юноша слышит, как один мадианитянин пересказывает другому свой сон. В нём ему привиделась катящаяся круглая лепешка, которая разнесла лагерь в щепки; осмелев, Гедеон приказывает каждому из своих людей взять факел и трубу. Так он и атакует врага: без всякого оружия – только кличи, огни и военная музыка. С невероятным смаком, и впечатляюще, и очень смешно изображает это Кунау в пятой части сонаты, с её перекличками кукольных труб и криками перепуганных мадианитян, среди тревожных всполохов и неразберихи разящих друг друга мечами. В следующей части – «Бегстве врагов, преследуемых израильтянами» – он прибегает к классическому для своей эпохи изображению бега: фуге. Вернее, полноценной фугой этот крошечный номер, конечно, не считается. Вместе с тем разбегающиеся голоса, бесконечно имитирующие движения друг друга, недвусмысленно напоминают слушателю о строении фуги, вместе с тем вызывая ассоциации с чем-то расползающимся во все стороны – как войско врагов, разгромленных народом Израиля.

После победы Гедеон отправил всем еврейским племенам радостные известия. Книга Судей подчёркивает его скромность: так, лавры триумфаторов он охотно уступает своим соплеменникам из колена Ефрема[399], которые добили вождей язычников, обращённых в паническое бегство. Позже евреи предложили Гедеону стать царём, но он отказался. Израиль по-прежнему управлялся Богом, который изъявлял свою волю через судей. Вместо того чтобы занять престол, Гедеон соорудил Богу жертвенник, но после его смерти неразумные евреи обожествили его: так очередной сюжетный круг Книги Судей замкнулся. Слабовольные, тщеславные, наивные, израильтяне на этой ступени развития не только периодически впадают в язычество, но и вытворяют вещи, наказуемые с точки зрения современного уголовного права. Книга Судей оканчивается леденящей кровь историей о том, как один левит[400] путешествовал со своей наложницей, остановившись в городе, населённом евреями из колена Вениамина. Когда дом, в котором он остановился, ночью взяли в кольцо местные жители, кричавшие, что хотят надругаться над ним, левит, спасая собственную жизнь, вывел им свою спутницу; толпа насиловала её до рассвета, бросив мёртвое тело женщины на пороге дома. За этим последовала междоусобная война: разъярённые евреи вырезали племя Вениамина, не жалея, по традиции, женщин и детей; прошло некоторое время, и они ужаснулись от осознания того, что одно из колен Израилевых истреблено почти полностью. Так они начали добывать жён для горстки выживших вениамитян, выкрадывая девственниц и хватая девушек по виноградникам. Последние слова Книги Судей объясняют весь этот хаос и чудовищное беззаконие; причина в том, что «не было в те дни царя в Израиле, каждый делал, что считал правильным»{203}.

Переход к монархии, истории которой посвящены следующие ветхозаветные книги – Царств[401], – с одной стороны, сулил долгожданный порядок, с другой – был шагом прочь от Бога. Теперь между народом Израиля и Всевышним стоял посредник: царь, носитель власти, в отличие от священника или пророка, только транслирующего волю Бога. Вернее, теперь власть делилась на религиозную и светскую, первосвященника и царя, а значит, многое зависело от отношений между ними: первой такой парой для Израиля стали Самуил и Саул. Сходство их имён не случайно: будущий пророк Самуил был «выпрошен»[402] у Бога матерью, простой бездетной женщиной Анной, мечтавшей о сыне, а царь Саул оказался так же «выпрошен» народом Израиля у Самуила, после того как тот стал первосвященником и состарился. Когда евреи взмолились к Самуилу, чтобы тот наконец поставил над ними царя, им вновь, как и в истории с Гедеоном, оказался не самый сильный или знатный. Первая книга Царств описывает Саула как молодого, необычайно высокого, красивого юношу из колена Вениамина. Так же, как Гедеон, Саул и не помышлял вначале о власти: к первосвященнику Самуилу он пришёл потому, что потерял ослиц своего отца и хотел отыскать провидца, который помог бы вернуть их. Вместо этого Самуил щедро угостил юношу и помазал его елеем, а ещё направил к пророкам, которые должны были выйти навстречу Саулу из храма: «Тогда и на тебя сойдет Дух Господень, ты будешь пророчествовать с ними и станешь другим человеком», – обещает ему Самуил{204}.

Тот и правда стал другим. Из стеснительного и неопытного парня, работавшего в поле, Саул перерождается в полководца и талантливого военачальника, разбивая вначале аммонитян, а потом филистимлян – заклятых врагов евреев, с которыми будут связаны главные боевые перипетии Первой книги Царств. Его война – принципиально новая, не символическая, не та, что вели Иисус Навин или Гедеон. Новый царь мыслит как главнокомандующий, действуя стратегически и полагаясь на свое мастерство. Перед очередной схваткой с филистимлянами Саул увидел, что войско его простаивает, в нём процветают уныние и дезертирство, и, чтобы начать войну, сам принёс жертву Богу, не дожидаясь прибытия пророка Самуила. Так, мы видим, что жертва становится для царя условностью, ритуалом перед главным – боевыми действиями: отношение, немыслимое для пророков прошлого, чья жертва Богу и была частью их военной тактики. Этот эпизод{205} – первый в Библии случай конфликта религиозной и светской власти. Разгневанный Самуил отвернулся от Саула, а затем и Бог сказал пророку, что жалеет об избрании Саула на царство. Всевышний указал Самуилу на Давида, никому не известного мальчишку, сына человека по имени Ишай[403] из города Вифлеема, как на следующего царя Израиля. Саул же лишился той благодати, что снизошла на него при помазании. Его начал изводить таинственный «злой дух, посланный Господом»{206}, по некоторым проявлениям похожий на психическое расстройство: он сделался мнителен, ревнив и замкнут, с ним случались припадки буйства и эпизоды страшной тоски. Так, Саул – одна из самых пронзительных, сложных и трагических фигур Ветхого Завета. Прóклятый царь, он стал мертвецом при жизни; человеком, неугодным и ненужным Богу, вырванным из его проекта еврейской истории, подобно тому как во время последней ссоры с Самуилом сам Саул в отчаянии вырвал кусок одежды пророка{207}.

Меж тем Давид, младший из восьмерых сыновей Ишая – юный, румяный (возможно, рыжеволосый) мальчик, – был найден и тайно помазан Самуилом на царство. Он сделался любимым слугой Саула, кем-то вроде пажа или оруженосца, талисманом несчастного царя. Единственным, что облегчало душевные муки Саула, была игра Давида на лире[404]. Музыкант, поэт, плясун и псалмопевец[405], Давид – конечно, главный в Библии человек от искусства. Комплекс идей, читающихся в этом месте Ветхого Завета, на много столетий определит отношение европейской цивилизации к музыке: здесь звучит мысль о её утешающем и «анестезирующем» действии, а также улавливается намёк на особую привилегию музыкального искусства как чего-то превыше житейской мудрости и войны. Эту лёгкую, светлую избранность буквально олицетворяет Давид – мальчик-пастух, указанный Богом, – чьё имя означает «любимец» или «возлюбленный». Но главное, конечно, – взаимосвязанность музыки с молитвой, её великая сила как языка невидимого, трансцендентного, имматериального. Разумеется, выбирая сюжеты для «Библейских историй», Кунау не мог обойти вниманием эпизод с музицирующим Давидом.

Соната «Давид исцеляет больного Саула музыкой» открывается текстом, в котором Кунау многословно рассуждает о недугах телесных и душевных, а затем в красках описывает обезумевшего царя: «Глаза дико вращаются, и кажется, что из них исторгаются огненные искры, лицо искажено, так что даже малейшие проблески человеческого разума начисто отсутствуют, сердце бьётся подобно неистовому и яростному морскому