ещё один сын Давида, Авшалом, – не убил Амнона, а затем не восстал против отца, предприняв попытку вооружённого захвата власти. Она почти удалась – Авшалом заставил Давида бежать из Иерусалима, – но закончилась хаотическим побоищем в лесу и трагикомическим убийством бунтаря, красавца Авшалома, чьи густые волосы запутались в ветвях дерева, заставив его повиснуть над землёй; его совершил военачальник Давида, Йоав.

Несколько гражданских войн, три года голода, очередной конфликт с филистимлянами, в котором Давид уже не мог возглавить армию, эпидемия язвы, убившая тысячи израильтян, затем – неприглядная старость царя, который постоянно мёрз и получил в качестве грелки юную девственницу по имени Авишага[419], однако уже «не познал её»{210}, – всё это могло бы бросать мрачные отсветы на рассказ о закате эпохи Давида. Вместе с тем эти главы поражают читателя серьёзной, честной реалистичностью портрета великого царя. Вдобавок пронзительной красоты литературные тексты Давида, собранные в конце Второй книги Царств, озаряют её завершение тем же ярким, чистым, детским восторгом перед жизнью и Всевышним, который светится во многих словах и поступках этого героя.

Приняв запрет Бога на строительство постоянного святилища, Давид оказался вознаграждён за это уже после смерти – когда его сын Соломон возвёл наконец внушительный, богато убранный Храм. Он появился в месте, не связанном с военным апофеозом или политической мощью династии Давида, не как мемориал или триумфальная арка: прежде там находилось… гумно, т. е. сарай для обмолота зерна. Давид когда-то выкупил его у крестьянина в память о том, что именно в этом месте остановился ангел, истреблявший евреев в наказание за одну из провинностей[420] царя. Так, Храм служил цели, диаметрально обратной той, что по сей день часто имеют величественные культовые сооружения, – он напоминал о смирении Давида, а не его всесилии. Да и сам Соломон – монарх, чьё имя стало синонимом ума и могущества, покоя и благоденствия Израиля, – вроде бы не должен был стать царём. Второй сын Вирсавии, он был частью самой скандальной истории в жизни своего отца и взошёл на престол среди смуты. Адония, старший из выживших сыновей Давида, ещё при жизни старика попытался захватить власть (почти так же, как это делал ранее его брат Авшалом), но престарелый Давид успел шумно, с музыкой и празднествами посадить на трон сына, рождённого в незаконном, постыдном браке.

Соломон оказался чрезвычайно счастливым правителем. Помимо строительства Храма, исключительно подробно описанного в Библии{211}, а также справедливости и мудрости, вошедших в поговорку, Соломон преуспел во внешней политике и торговле – при помощи финикийцев Израиль обзавёлся флотом, царь женился на дочери египетского фараона, а значит, был признан как политический лидер самым мощным из соседних государств; испытать мудрость Соломона, поговорить с ним и полюбоваться на его страну приезжала таинственная царица Шевы[421]. Однако лейтмотив его царствования – безмятежная, безопасная жизнь израильского народа, многочисленного, «как песок на берегу моря; [они] ели, пили и веселились ‹…› в спокойствии, каждый под собственной лозой или смоковницей»{212}. Образы чего-то пьянящего и сладкого – вина, плодов, цветов – окутывают рассказ о Соломоне: пальмы и распустившиеся бутоны были вырезаны по всей площади стен на кедровой обшивке Храма, капители его колонн украшали гранаты и лилии, из изысканного дерева были сделаны при царском дворе драгоценные музыкальные инструменты, а сам царь «мог рассказать о разных деревьях – от кедра, что на Ливане, и до иссопа, прорастающего сквозь стены»{213}. В самом сердце этого благоуханного образного сада – один из приписываемых Соломону текстов[422]: Песнь песней, которой посвящена эта глава.

Она является канонической частью Ветхого Завета, хотя не похожа ни на какую другую из его книг. В Песни песней почти нет повествования, а то, что есть, то и дело рассыпается, скачет и ходит кругами. В то же время тема этого завораживающего, сюрреалистического текста ясна любому читателю. Это книга о любви, причём в том числе в её неожиданном для Библии сексуальном аспекте; о томлении и эйфории, от которых изнемогают[423] среди обременённых плодами инжирных деревьев и виноградников, в шуме зелени и плеске родников влюблённые. Время Песни песней идёт то на ускоренной, то на замедленной перемотке, за несколько строчек наступает другая часть суток, за зимой приходят весна и лето, а затем целая глава может вообще отказаться от действия, погружаясь в любовную медитацию, как в мёд; люди превращаются в животных и обратно, а рассказ устроен как мерцающий лабиринт ссылок, петель и флешбэков, то и дело переносящих читателя в разные точки сюжета или катапультирующих его обратно. В Библии сказано, что Соломон «произнёс три тысячи изречений и [сложил] тысячу и пять песней»{214}. Невозможно сказать, нужно ли считать Песнь песней одной из них, или она была написана другим автором (многократно, однако, называющим Соломона в своём сочинении). А может быть, Песнь песней – вообще сборник обрядовых свадебных текстов на иврите, а «царь» и «царица», упомянутые в ней, – метафорические влюблённые, в упоении друг другом будто возносящиеся над миром. Существует древняя традиция аллегорической интерпретации этого текста – его можно читать как грандиозную метафору союза между церковью или душой человека и Богом, при этом недвусмысленно любовное содержание Песни песней нигде этому не противоречит[424]. Наконец, этот текст удивителен тем, что – единственный из всех книг Писания – может быть представлен как пьеса: он легко распадается на реплики и в новых переводах Библии приводится именно в таком виде[425]. Главный персонаж этой пьесы – девушка по имени Суламифь. Песнь песней дала жизнь огромной поэтической традиции – причём как духовной, так и куртуазной светской – и связана с поистине грандиозным количеством музыки в диапазоне от антифонов[426] IX в. до русского романса. Однако одна небольшая работа – пятиголосный мотет, написанный неизвестным автором в середине XVI столетия, – привлекает внимание, причём не только своим загадочным происхождением и ангельской красотой, но ещё и потому, что в нём, возможно, слышен голос, составляющий смысл и основу Песни песней и вместе с тем нечасто звучавший в кругу композиторов прошлых веков. Это голос женщины.

В 1543 г. в Венеции появился в печати анонимный сборник полифонической вокальной музыки под названием «Musica quinque vocum: motetta materna lingua vocata» (лат. «Музыкальные сочинения для пяти голосов, на родном языке называемые мотетами»). Его любопытная особенность заключалась в том, что он был предназначен для пяти певцов с одинаковым диапазоном, в то время как обычно вокальную музыку писали для ансамбля, включавшего басы, средние и высокие голоса. Нестандартной была и музыка. Часто многоголосие в XVI в. опиралось на канонический способ изложения – т. е. один и тот же материал по очереди проводился в разных голосах так, что при сохранении единства возникало красивое полифоническое плетение. Другой общепринятой техникой был кантус фирмус[427]: в этом случае многоголосное целое конструировалось вокруг известной мелодии, помещавшейся в один из средних голосов и украшенной окутывавшим её движением остальных. Большинство мотетов из сборника «materna lingua», однако, представляли собой совершенно свободную полифонию. Голоса в них ведут себя независимо и равноправно, следуя каждый по собственной траектории, гибко струясь вне жёстких правил и вместе с тем складываясь в подвижные звуковые орнаменты. Такая техника письма[428] была более редкой и требовала от композитора недюжинного мастерства; это означает, что неизвестный автор мотетов обладал хорошим образованием. Кажется странным, что венецианский издатель предпочёл не указывать его имя, – судя по качеству музыки, это могло бы послужить и репутации автора, и коммерческому успеху сборника.

Кто был «целевой аудиторией» этого издания? Тексты, использованные в мотетах, почти полностью соответствуют годичному циклу главных церковных праздников; особенно выделяются те, что связаны с Девой Марией. Так, покупателями подобных публикаций были церкви, а также монастыри, постоянно нуждавшиеся в музыке, причём не только для богослужебной цели, но и для личного пользования их обитателей. Традиция так называемого lectio divina, медитативного «божественного чтения», постепенно переключающего разум читателя от слов к скрытому за ними священному смыслу, предполагала «медленное» восприятие текста Писания. Музыка, т. е. пропевание слов, создавала для этого идеальные условия, особенно