Момент для отправки этого прошения был выбран мною не случайно, в основном потому, что газеты, которые мы получали в Молотовске («Правда» и «Известия»), каждый день подвергали жестоким нападкам тех советских граждан, кто ведет себя слишком дружелюбно по отношению к иностранцам. В них писалось, что Сталин считает подобное поведение советских граждан недопустимым, истинный коммунист никогда не позволит себе открыто выражать симпатии некоммунистам. Товарищей, продолжавших усердствовать в низкопоклонстве перед Западом, партия клеймила «иудами». Я наивно полагала, что советские руководители захотят избавиться от всех иностранцев, проживавших в России, и не будут препятствовать моему выезду.

25 апреля я с радостью узнала, что могу вернуться на работу в Дом младенца, где Шура уже ждала меня с нетерпением. За время моего отсутствия в лагерном руководстве произошли изменения. У опера Диругова появился помощник по фамилии Новиков. Он был начальником политотдела и считался гражданским, хотя все обращались к нему «капитан». Каждый день в его кабинете происходили собрания – шла подготовка к празднику Первого мая. На одном из последних собраний давали инструкции по обыску заключенных. Такие обыски проводились только в канун больших праздников – 7 ноября, Нового года и Первого мая, – чтобы удостовериться, что у заключенных нет оружия, которое они могли бы применить против представителей администрации лагеря, прибывших посмотреть на лагерные торжества. Диругов заметил меня и, склонившись над Новиковым, стал что-то долго шепотом ему говорить. Начальник лагеря Танзуров, стоявший рядом и слышавший этот разговор, дал мне понять, что речь идет обо мне. Пока Диругов что-то шептал на ухо Новикову, последний продолжал меня пристально рассматривать. В какой-то момент Новиков объявил, что собрание закончено, и меня охватило беспокойство. Я ждала, что меня позовут, но этого не произошло. Жизнь шла своим чередом, но я чувствовала, что теперь с меня не спускают глаз, что за всеми моими действиями внимательно наблюдают, и ненавидящий меня Диругов только и ждет, когда я совершу малейший промах.

В первомайские праздники заключенных на два дня освобождали от работы, но мы должны были оставаться на местах. Диругов распорядился включить меня в список дежурных, на что я с удовольствием согласилась, вопреки его ожиданиям.

В июне начальник 2-го лаготделения Танзуров получил приказ передать свои полномочия капитану Новикову и немедленно уехать из Молотовска. Перед отъездом он собрал нас у себя в кабинете, чтобы попрощаться, а мы захотели проводить его до ворот лагеря.

Как-то утром я пришла на работу, и одна зэчка, не зная, что я теперь вольнонаемная, бросилась здороваться со мной как раз в тот момент, когда Новиков входил в лагерь. Я ухаживала за этой заключенной в Яграх, и она хотела поблагодарить за это. Новиков тут же вызвал меня в свой кабинет и потребовал объяснить, в каких отношениях я нахожусь с женщиной, хотевшей меня расцеловать. Я объяснила все как есть, но это не помешало ему сделать мне строгий выговор. На следующий день охранник у входа в лагерь отобрал у меня пропуск, сославшись на приказ начальства. Я немедленно бросилась к Стрепкову, и он добился, чтобы мне вернули документ, необходимый для свободного перемещения.

Вскоре меня вызвали к начальнику отделения милиции Костову по поводу моего прошения о возвращении во Францию. Он сообщил, что для рассмотрения моего заявления Москва завела целое дело, но о признании меня француженкой не могло быть и речи. Мне было запрещено выезжать из Молотовска без разрешения властей. Иван, с нетерпением ожидавший моего возвращения (он не знал о причинах вызова в милицию), заметил, что я действовала глупо и теперь за мной станут следить все инстанции. Он посоветовал вести себя как можно незаметнее.

25 июля я узнала, что по указанию опера Лаврентьева и Кузнецовой, начальницы секретного отдела Молотовского отделения милиции, на меня завели дело. Спустя несколько дней Кузнецова снова вызвала меня в милицию. Сообщив, что внимательно прочитала мое заявление, она сказала:

– Вы должны подать новое прошение, и я вам советую попросить прощения у советской власти. Тогда вас реабилитируют, и вам будет проще жить с вашей национальностью, вы даже сможете поселиться в Москве.

Но я и слышать об этом не желала.

– Для того, чтобы просить прощения, нужно считать себя виновной! Но что я такого сделала? Кто может сказать, что я совершила?

И потом, я не очень-то хочу возвращаться в Москву, я хочу вернуться к себе на родину!

Реакция не заставила себя ждать, и 1 августа 1946 года меня вызвали в бюро по трудоустройству при МГБ, где я узнала, что статья 39, проставленная в моем паспорте, не дает права на проживание в Молотовске, и в течение десяти дней я должна выехать из города за сто километров. После этого мне выдали справку следующего содержания:

В этот раз я тщетно умоляла Стрепкова о помощи. Все, что он смог сделать, это выдать справку следующего содержания: