Моя личная ситуация немного улучшилась. Я продолжала жить у Шуры Смоленской, и Стрепков обещал в скором времени добиться для меня отдельной комнаты. Я получила продуктовую карточку, которую выдавали всем вольным жителям Молотовска, и теперь имела право отовариваться в магазине МГБ. Но даже если бы у меня были деньги, у меня не было разрешения покупать все продукты, выставленные в витринах: самые лучшие и дефицитные были зарезервированы для начальства. Чтобы не страдать от голода, мы с друзьями каждый месяц отправлялись за рыбой к ягринским рыбакам.

Молотовск. Бульвар по ул. Советской. Из фондов Северодвинского городского краеведческого музея

Дом Советов. Из фондов Северодвинского городского краеведческого музея

Заботясь о моем внешнем виде, Шура Васильева купила для меня у заключенных прибалтов жакетку, туфли и шелковое нижнее белье. Однако все это еще предстояло вынести из лагеря, что было непростым делом. По приказу опера, только и ждавшего случая, чтобы меня на чем-нибудь подловить, за всеми моими действиями тщательно наблюдали. Однажды вечером я решила испытать судьбу и пришла к выходу из лагеря с пакетом под мышкой. Я предъявила пропуск, и никто не поинтересовался, что у меня в руках. На мою беду навстречу шел Диругов. Опер велел часовому задержать меня и отвести в лагерь, где приказал открыть пакет. Я решила блефовать и, очаровательно улыбнувшись, сказала:

– Товарищ оперуполномоченный, с моей стороны было бы не очень прилично показывать вам грязное белье, я только что из бани…

Моя уловка удалась – Диругов развернулся и ушел. Я вздохнула с облегчением: если бы он приказал мне раздеться, то обнаружил бы, что на мне еще три шелковые комбинации и юбка от костюма… Мне оставалось вынести сорочку и туфли, но я едва не потеряла все. Кузнецов был гнусной тварью и худшим из всех охранников, каких я когда-либо встречала. Ему доставляло удовольствие мучить заключенных и изводить вольнонаемных. В тот день было очень холодно, шел обильный снег, и Кузнецов находился в дурном расположении духа. Когда, проходя мимо него, я не удосужилась посочувствовать его участи, он остановил меня и стал ощупывать мой сверток, утверждая, что я должна его распаковать. Когда же он наконец пропустил меня, я, дрожа от одной мысли, что опять могу столкнуться с Дируговым, пошла домой обходными путями.

На следующее утро от Шуры Васильевой я узнала, что ночью Диругов и начальник охраны произвели обыск в помещениях, где я находилась днем. По всей видимости, кто-то, кто был в курсе наших покупок, настучал на меня. Мы с Шурой долго гадали, кто мог так подло поступить, но не пришли ни к какому выводу. Шура поклялась, что найдет стукачку и заставит ее сильно пожалеть о содеянном.

Молотовские чекисты – начальники управления строительством Молотовска. Из фондов Северодвинского городского краеведческого музея

Здание управления Ягринлага. Из фондов Северодвинского городского краеведческого музея

Незадолго до наступления весны мне дали комнату в доме № 9 по улице Транспортная. На той же лестничной площадке, прямо напротив меня, жил врач по имени Иван. Мы хорошо ладили друг с другом и по очереди варили суп на двоих – других разносолов у нас не было.

В марте 1946 года Стрепков временно перевел меня в госпиталь для сотрудников МГБ на Республиканской улице. Это было одноэтажное строение, с виду похожее на жилой домик, где располагались два отделения: терапевтическое и хирургическое. Первым заведовала Софья Хвостовская, вторым – Баландина. Ассистент хирурга по фамилии Кротов был заключенным 2-го лаготделения, как и медсестра Регина Карастащерская, ассистировавшая на операциях. Старшую медсестру звали Надя Карташева.

С первого же дня я поняла, что долго здесь не продержусь. Ухаживать за мужчинами, доставившими мне столько страданий, было выше моих сил. Я умоляла Стрепкова вернуть меня на прежнее место работы, в Дом младенца, где мои подопечные были такими же жертвами, как и я. Несмотря на симпатию ко мне, Стрепков не мог удовлетворить эту просьбу, но обещал отпустить из госпиталя при первой же возможности. Пациенты, зная о том, что я бывшая заключенная и к тому же иностранка, шли на разные ухищрения, чтобы еще больше усложнить мне жизнь. Очень скоро я потеряла способность сопротивляться.

Как-то ночью к нам на срочную операцию привезли жену Диругова. На следующее утро он позвонил, чтобы справиться о ее здоровье. Так случилось, что трубку сняла я. Узнав меня по голосу, он сначала заколебался, а потом произнес:

– Это вы, Сенторенс?

– Да, товарищ оперуполномоченный…

Однажды вечером пришло известие о том, что начальник лагеря Львов скоропостижно умер в своем рабочем кабинете. Эта новость бурно обсуждалась эмгэбэшниками. Мы же, если говорить откровенно, испытали глубокое удовлетворение от того, что душа этой безжалостной скотины отправилась к дьяволу, наверняка не знавшему, что с ней делать. По всей вероятности, лагерь охватило всеобщее ликование, и я жалею, что не смогла в нем участвовать. Позже я узнала, что в отместку за издевательства над заключенными медиками из мундира Львова сделали чучело и водрузили на его могилу. Как бы там ни было, покойного собирались перезахоронить на новом кладбище в Молотовске ввиду того, что Ягринское было уже переполнено. Я помню, как однажды мы шли по Ягринскому кладбищу вместе с одним из врачей, и тот, приподняв шляпу, произнес:

– Здравствуйте, товарищи… Вы здесь, потому что я о вас хорошо позаботился!

Я начала анализировать свои поступки и вынуждена была признать, что во мне произошли сильные изменения. Восемь лет в советских лагерях, вне всякого сомнения, наложили свой отпечаток. Я стала молчаливой, неразговорчивой, перестала доверять даже близким друзьям. Ссылка в этот негостеприимный край, отметка о 39-й статье в паспорте – все это наводило на мысль, что мне уже никогда не выбраться из западни.

Решившись испробовать все средства для своего спасения, я написала заявление о возвращении мне французского гражданства. Вот текст этого заявления: