своего товарища, а попытались убрать капли крови с игрового стола, однако им это не удалось. Горожане, поспешившие на место происшествия, сочли следы крови подозрительными и арестовали этих двоих. Один из них был в конце концов казнен, другой же пал жертвой ужасной болезни, когда целая стая вшей буквально сожрала его.

Эта история была несколько раз воспроизведена в печати, сначала в Аугсбурге в 1553 году, затем в Нюрнберге в 1554 году. С этого момента она должна была стать частью репертуара проповедников раннего Нового времени и попала во все соответствующие сборники. Характерно, что можно четко установить место и время описываемого события, а именно – швейцарский городок Виллизау близ Люцерна, 1553 год. Многие причастные к истории названы по имени. Заказ на печать был сделан Генрихом Вирри, жителем Золотурна, который узнал о событии от трактирщика, когда находился на месте происшествия. Предпринятое Вирри расследование события с помощью этого трактирщика и других свидетелей, изложенное от первого лица, образует, так сказать, рамочное повествование для данной истории. Оно, прежде всего, подтверждает достоверность повествования, особенно когда Вирри сообщает о своих безуспешных попытках выяснить подробности или самому осмотреть следы события – никто не знал имен двух других игроков, они были приезжими; нельзя было больше лицезреть и окровавленный игровой стол. Это была действительно «чудесная», но в то же время всецело «правдивая» история, как неоднократно подчеркивается не только в названии, но и в тексте. Как и в городских легендах наших дней, рассказчик сам не присутствовал при событии, но ему о нем поведали заслуживающие доверия очевидцы. Как и в легендах того времени, вызывает подозрение тот факт, что в этой истории звучит вариация знакомого мотива – в данном случае мотива мечущего нож азартного игрока, с которым мы уже знакомы по сборнику проповедей Стефана Бурбонского XIII века. Однако это не лишает историю правдоподобия.

Также типичным для эпохи Реформации представляется упомянутое в истории Вирри прямое вмешательство дьявола в его собственном обличье. У Стефана Бурбонского еще ничего об этом не было. Однако явление сатаны во плоти было характерно для протестантских историй о богохульствах: среди лютеранских богословов можно наблюдать настоящую одержимость этой темой[482]. В увещевании от 1531 года, которое по приказу курфюрста Саксонского должно было регулярно читаться со всех кафедр, дьявол назван виновником кощунственных преступлений против божественного величия и его имени[483]. Будучи отъявленным врагом Бога, питающим безмерную ненависть к Творцу, он постоянно пытается подстрекать человека к богохульству. Богохульников называли «детьми дьявола» или говорили, что они принадлежат к его «святому ордену», – побочный удар, между прочим, по враждебной конфессии. Кто слышит богохульника, тот слышит не человека, а самого дьявола. Однако, в отличие от того, что сказано у Гейлера фон Кайзерсберга, эта идея не утешает грешника. Для виттенбергцев сатанинское вдохновение – это уже не оправдание для богохульников, а доказательство высшей предосудительности богохульства и дьявольского характера самих богохульников. «Книги дьявола» середины XVI века считаются свидетельством одержимости лютеран дьяволом. Их авторами были богословы, обличавшие «дьяволов в штанах», «дьяволов выпивки» или «дьяволов распутства» – так их называли. Конечно, не обошлось без «дьявола ругани», описанного в 1556 году Андреасом Мускулусом, теологом из Франкфурта-на-Одере. Текст пронизан апокалиптическим духом и утверждает, что нынешний век беспрецедентным образом отмечен богохульными речами. При этом используется множество традиционных примеров и сравнений, например мотив второго распятия Христа заостренными языками богохульников, уже известный по позднему Средневековью. В сжатой форме это представлено в ксилографии на титульном листе, созданной Францем Фридрихом: здесь изображен распятый Христос, окруженный богохульствующими людьми разных сословий, из открытых ртов которых, как копья, в окровавленное тело направлены стрелы богохульств[484].

В целом деятели Реформации, рассуждая о богохульстве, следовали линии средневековых учителей церкви в неменьшей степени, чем ревнители старой веры. В XVI и XVII веках католические пастырские наставления и проповеди также во многом воспроизводили то, что уже было сказано ранее[485]. При этом благочестивые мужи церкви всех конфессий сталкивались с традиционным представлением о том, что богохульство является скорее безобидным проступком, чем тяжким преступлением. В 1625 году суперинтендент Кульмбаха Кристоф Шлейпнер в своей проповеди против сквернословия подробно привел аргументы, преуменьшающие его значимость. Например, возражают так: это делают все, даже чиновники и священники, которые должны бороться с этим, ничем не отличаются от остальных людей. Или же: человек просто бессилен перед внезапными вспышками гнева. Особенно значимый аргумент: «Ругаясь, я не имею в виду того дурного смысла, / в котором их толкуют. Я не всегда ругаюсь в гневе, / но также часто, когда не ругаться было бы бесчестием»[486]. Конечно, Шлейпнер предпринял красноречивое опровержение этих оправданий, но все его объяснения вряд ли могут скрыть тот факт, что против подобного невежества никаких средств нет. Отговорки обосновывались смешными анекдотами, которые должны были показать, что повседневная жизнь едва ли обходится без богохульных проклятий. В рассказе Георга Викрама, например, крестьяне убеждают своего господина, что они не могут заставить своих батраков работать без сильных проклятий и ругательств. Вопреки своему первоначальному строгому запрету, помещик разрешает им выбрать определенное проклятие, но оно не должно касаться страстей Христовых. Серьезно обсудив вопрос друг с другом, крестьяне бесхитростно объявляют: «Дорогой помещик, мы… умоляем тебя Божьей волей, оставь нам только чуму». «Так идите, – говорит помещик, – и даю вам в придачу французскую болезнь». Староста поблагодарил его от имени общины за этот богатый подарок, и все радостно разошлись по домам. Таким образом, история заканчивается легкой насмешкой над простодушными крестьянами, которые радуются «чуме» и «французской болезни» (т. е. сифилису)[487].

Правовое наступление

На рубеже Средневековья и современной эпохи законодатели Франции и Англии остались верны своим принципам, но каждый по-своему. В стране «христианнейших королей» серия королевских ордонансов против богохульства, которые также были приняты в XVI веке, демонстрирует явную преемственность с их предшественниками позднего Средневековья. Однако их направленность на подавление и исключение из общества усилилась в контексте религиозного раскола, так что до нас дошло больше случаев с реальным наказанием[488]. В то же время в Германии и, соответственно, в империи постановления Вормсского собора ознаменовали определенный поворотный момент: они стали важными ориентирами по отношению к богохульству. 7 августа 1495 года имперский указ в Вормсе запретил богохульства под угрозой наказания[489]. Тем же годом официально датируется гораздо более обширный королевский мандат против богохульства, но на самом деле он был составлен позже и принят 1 февраля 1497 года в Линдау[490]. Влияние этого документа трудно переоценить. Заметное место в нем уделено божественным наказаниям, которые грозят властям и сообществам, если они будут толерантны к оскорблению Бога. Помимо явной рецепции новеллы 77 Юстиниана и возможного влияния городских постановлений, обращение к идее божественной кары было связано с одним актуальным обстоятеством. В явном виде