Нас дожидались. Фома Фомич сидел в покойном кресле, вкаком-то длинном, до пят, сюртуке, но все-таки без галстуха. Был ондействительно молчалив и задумчив. Когда мы вошли, он слегка поднял брови ипытливо взглянул на меня. Я поклонился; он отвечал мне легким поклоном, впрочемдовольно вежливым. Бабушка, видя, что Фома Фомич обошелся со мной благосклонно,с улыбкою закивала мне головою. Бедная, и не ожидала поутру, что ее не'щечкотак покойно примет известие о «пассаже» с Татьяной Ивановной, и потому теперьчрезвычайно развеселилась, хотя утром с ней действительно происходили корчи иобмороки. За стулом ее, по обыкновению, стояла девица Перепелицына, сложив губыв ниточку, кисло и злобно улыбаясь и потирая свои костлявые руки одну о другую.Возле генеральши помещались две постоянно безмолвные старухи-приживалки, изблагородных. Была еще какая-то забредшая утром монашенка и однасоседка-помещица, пожилая и тоже без речей, заехавшая от обедни поздравитьматушку-генеральшу с праздником. Тетушка Прасковья Ильинична уничтожаласьгде-то в уголку, с беспокойством смотря на Фому Фомича и на маменьку. Дядясидел в кресле, и необыкновенная радость сияла в глазах его. Перед ним стоялИлюша в праздничной красной рубашечке, с завитыми кудряшками, хорошенький, какангелочек. Саша и Настенька тихонько от всех выучили его каким-то стихам, чтобобрадовать отца в такой день успехами в науках. Дядя чуть не плакал отудовольствия: неожиданная кротость Фомы, веселость генеральши, именины Илюши,стихи – все это привело его в настоящий восторг, и он торжественно просилпослать за мной, чтоб и я тоже поскорее разделил всеобщее счастье и прослушалстихи. Саша и Настенька, вошедшая почти вслед за нами, стояли около Илюши. Сашапоминутно смеялась и в эту минуту была счастлива как дитя. Настенька, глядя нанее, тоже начала улыбаться, хоть и вошла, за минуту назад, бледная и унылая.Она одна встретила и успокоила Татьяну Ивановну, воротившуюся из путешествия, идо сих пор просидела у ней наверху. Резвый Илюша как будто тоже не могудержаться от смеха, смотря на своих учительниц. Казалось, они все троеприготовили какую-то пресмешную шутку, которую теперь и хотели разыграть… Я изабыл про Бахчеева. Он сидел поодаль, на стуле, все еще сердитый и красный,молчал, дулся, сморкался и вообще играл довольно мрачную роль на семейномпразднике. Возле него семенил Ежевикин; впрочем, он семенил и везде, целовалручки у генеральши и у приезжей гостьи, нашептывал что-то девице Перепелицыной,ухаживал за Фомой Фомичем, – словом, поспевал везде. Он тоже с великимсочувствием ожидал Илюшиных стихов и при входе моем бросился ко мне споклонами, в знак величайшего уважения и преданности. Вовсе не видно было, чтоон приехал сюда защитить дочь и взять ее совсем из Степанчикова.

– Вот и он! – радостно вскричал дядя, увидев меня. – Илюша,брат, стихи приготовил – вот неожиданность, настоящий сюрприз! Я, брат, поражени нарочно за тобой послал и стихи остановил до прихода… Садись-ка возле!Послушаем. Фома Фомич, да ты уж признайся, братец, ведь уж, верно, ты их всехнадоумил, чтоб меня, старика, обрадовать? Присягну, что так!

Если уж дядя говорил в комнате Фомы таким тоном и голосом,то, казалось бы, все обстояло благополучно. Но в том-то и беда, что дядянеспособен был угадать по лицу, как выразился Мизинчиков; а взглянув на Фому, якак-то невольно согласился, что Мизинчиков прав и что надо было чего-нибудьожидать…

– Не беспокойтесь обо мне, полковник, – отвечал Фома слабымголосом, голосом человека, прощающего врагам своим. – Сюрприз я, конечно,хвалю: это изображает чувствительность и благонравие ваших детей. Стихи тожеполезны, даже для произношения… Но я не стихами был занят это утро, Егор Ильич:я молился… вы это знаете… Впрочем, готов выслушать и стихи.

Между тем я поздравил Илюшу и поцеловал его.

– Именно, Фома, извини! Я забыл… хоть и уверен в твоейдружбе, Фома! Да поцелуй его еще раз, Сережа! Смотри, какой мальчуган! Ну,начинай, Илюшка! Про что это? Верно, какая-нибудь ода торжественная, изЛомоносова что-нибудь?

И дядя приосанился. Он едва сидел на месте от нетерпения ирадости.

– Нет, папочка, не из Ломоносова, – сказала Сашенька, едваподавляя свой смех, – а так как вы были военный и воевали с неприятелями, тоИлюша и выучил стихи про военное… Осаду Памбы, папочка.

– Осада Памбы? а! не помню… Что это за Памба, ты знаешь,Сережа? Верно, что-нибудь героическое.

И дядя приосанился в другой раз.

– Говори, Илюша! – скомандовала Сашенька.

Девять лет, как Педро Го'мец… – начал Илюша маленьким,ровным и ясным голосом, без запятых и без точек, как обыкновенно сказываютмаленькие дети заученные стихи, –

Девять лет, как Педро Го'мец Осаждает замок Памбу, Молокомодним питаясь, И все войско дона Педра, Девять тысяч кастильянцев, Все поданному обету Ниже хлеба не снедают, Пьют одно лишь молоко.

– Как! что? Что это за молоко? – вскричал дядя, смотря наменя в изумлении.

– Читай дальше, Илюша, – вскричала Сашенька.

Всякий день дон Педро Гомец О своем бессилье плачетЗакрываясь епанчою. Настает уж год десятый; Злые мавры торжествуют; А от войскадона Педра Всего-навсего осталось Девятнадцать человек…

– Да это галиматья! – вскричал дядя с беспокойством, – ведьэто невозможное ж дело! Девятнадцать человек от всего войска осталось, когдапрежде был, даже и весьма значительный, корпус! Что ж это, братец, такое?

Но тут Саша не выдержала и залилась самым откровенным идетским смехом; и хоть смешного было вовсе немного, но не было возможности,глядя на нее, тоже не засмеяться.

– Это, папочка, шуточные стихи, – вскричала она, ужаснорадуясь своей детской затее, – это уж нарочно так, сам сочинитель сочинил, чтобвсем смешно было, папочка.

– А! шуточные! – вскричал дядя с просиявшим лицом, –комические то есть! То-то я смотрю … Именно, именно, шуточные! И пресмешно,чрезвычайно смешно: на молоке всю армию поморил, по обету какому-то! Очень надобыло давать такие обеты! Очень остроумно – не правда ль, Фома? Это, видите,маменька, такие комические стихи, которые иногда пишут сочинители, – не правдали, Сергей, ведь пишут? Чрезвычайно смешно! Ну, ну, Илюша, что ж дальше?

Девятнадцать человек! Их собрал дон Педро Го'мец И сказалим: «Девятнадцать! Разовьем свои знамена, В трубы громкие взыграем И, ударившив литавры, Прочь от Памбы мы отступим! Хоть мы крепости не взяли, Но поклястьсяможем смело Перед совестью и честью, Не нарушили ни разу Нами данного обета:Целых девять лет не ели, Ничего не ели ровно, Кроме только молока!

– Экой фофан! чем утешается, – прервал опять дядя, – чтодевять лет молоко пил!.. Да какая ж тут добродетель? Лучше бы по целому барануел, да людей не морил! Прекрасно, превосходно! Вижу, вижу теперь: это сатира,или… как это там называется, аллегория, что ль? и, может быть, даже накакого-нибудь иностранного полководца, – прибавил дядя, обращаясь ко мне,значительно сдвинув брови и прищуриваясь, – а? как ты думаешь? Но только,разумеется, невинная, благородная сатира, никого не обижающая! Прекрасно! прекрасно!и, главное, благородно! Ну, Илюша, продолжай! Ах вы, шалуньи, шалуньи! –прибавил он, с чувством смотря на Сашу и украдкой на Настеньку, котораякраснела и улыбалась.