свет, где ангелы парят.

И ночью вижу Вас, высокая картина,

Как бодрствуете Вы в раздумьи у камина.

Вот обернулись Вы, взглянуть, как спит жена.

Младенец – на груди и дети – у окна.

Вы – пастырь, что ягнят по осени считает.

От этой полноты душа грустит и тает.

И в этой тишине кто знает, кроме Вас,

Всю бездну нежности, что счастьем пролилась!

С гранитных скал, клубясь, свергаются потоки,

Синеет меж снегов подснежник одинокий —

Норвежская весна на склонах ледника!

И все это растет и ширится, пока

Не грянет с гор обвал и не раскроет тайны

Сверхчеловеческой любви необычайной!

Я тоже бодрствую, но не у колыбели.

Старик сосед лежит на нищенской постели,

Под простыней торчат не ребра, а пила.

Подагра скрючила и в гроб его свела.

Племянницы его к одру меня позвали,

Боятся быть одни. И вот сижу едва ли

Не с девяти часов. С распятьем костяным

Крест черный в головах. И две свечи над ним.

Надежда верующих – веточка самшита

В тарелке на столе. Простым холстом прикрытый —

Колени сдвинуты и руки скрещены —

Покойник скромно так улегся вдоль стены,

О, если б мертвеца я знал по меньшей мере

И с чувством горести, нечаянной потери

Вдруг ужаснулся бы, что складка натянулась,

Как будто спящего нога пошевельнулась…

Огонь поголубел… Морозный холодок…

Или хотя бы я еще молиться мог!

Ни слез, ни ужаса. Нет, спящий не проснется.

И в памяти моей ничто не шевельнется.

Когда же бьют часы, печальный перезвон,

Всей этой будничностью трезвой удручен

Я подхожу к окну, чтоб подышать – нет мочи,

(Серп новорожденный мне светит с полуночи),

Вдруг вижу: из‐за крыш вспухает красный шар

И слышу вой собак, что воют на пожар.

Между сими болезненными признаниями, сими мечтами печальных слабостей и безвкусными подражаниями давно осмеянной поэзии старого Ронсара мы с изумлением находим стихотворения, исполненные свежести и чистоты. С какой меланхоличной прелестью описывает он, например, свою музу:

Нет, муза юная моя – не одалиска

С глазами гурии, холодная артистка,

Которая поет, сгибаясь и кружась,

Что златом одарил ее восточный князь.

Тем более она – не сказочная Пери,

Что распускает хвост – свои павлиньи перья,

Не фея белая и не ее сестра

Голубокрылая, ни прочья мишура.

Не притворяется монахиней, вдовою,

В которой умерло все девичье, живое,

Лишь латы ржавые хотела бы сберечь —

И долго молится при свете длинных свеч,

Колена преклонив пред алтарем; и плиты

Вокруг широко платья бархатом покрыты.

Но если ваша скорбь разгуливает там —

На пустошах, где волки воют по ночам, —

Вы верно видели горбатую лачугу

Под вой высохшей, подверженной недугу.

Там девушка одна стирает все белье.

И темные глаза такие у нее,

Что, кажется, она могла блистать и в свете

И белокурая – в ночь – в лаковой карете

Лететь на шумный бал и для любви цвести.

Иль, арфу трогая, любви сказать прости,

На стогнах городских средь мирного ристанья

Восторженной толпы срывать рукоплесканья…

А между тем она хлопочет без конца

Для старого брюзги – безумного отца.

Правда, сию прелестную картину оканчивает он медицинским описанием чахотки; муза его харкает кровью:

Все пробует запеть, но голоском нечистым,

Из горла кашель вырывается со свистом.

Не в силах петь она лишь мается в тоске —

И сгустки крови остаются на платке.

Совершеннейшим стихотворением изо всего собрания, по нашему мнению, можно почесть следующую элегию, достойную стать наряду с лучшими произведениями Андре Шенье:

Я знал ее всегда задумчивой и строгой,

Среди других детей как будто недотрогой.

Ей нравилось вникать во взрослые дела —

И рассудительна не по годам была.

Как нянюшка, сестриц-резвушек окликала,

Что им пора домой, что бегать у канала

Нельзя, что в парке им пугать лесную лань

Не надо бы… – С травы скорее встань,

Простудишься – и солнышко садится. —

И слушались ее кудрявые сестрицы.

А время шло. Сестре – пятнадцать лет.

На юное чело лег женственности свет.

Всегда причесана – и под прямым пробором —

Открытое лицо с прямым спокойным взором,

Улыбкой сдержанной оживлены уста.

И вся она была разумна и чиста.

Заботы и семья – все было ей не внове,

Лишь черною чертой сильней сходились брови.

И чувство долга ею двигало всегда.

Как девушка иная никогда

Рассеянно иглы на пяльцы не роняла

И, со вчерашнего до завтрашнего бала

О незнакомце юном грезя наяву,

Не обрывала нить, не портила канву.

Никто не видел, чтоб, забыв свою работу,

На улицу в окно глядела, чтобы что-то

Там развлекло ее иль чтоб, поняв намек,

Стыдливо прятала лицо свое в платок.

Болезнь и смерть отца все изменила в доме.

И на кого теперь надеяться им кроме

Нее: она и дочь, и старшая сестра —

И матери помочь действительно пора.

Нет, сердце строгое не знало темной власти

Тоски и нежности, но ведало участье.

Чужую боль она умела понимать…

И вот она сама давно жена и мать.

И замужем, скорее по рассудку,

Чем по любви, супругу внемлет чутко,

Советчица ему, помощница во всем.

А муж уже седой ей быть бы мог отцом.

Медовый месяц? Нет, все пылкие мгновенья,

Как сновидение, не дали ей забвенья.

И тайну женскую, о коей молвить грех,

Ее чело и взгляд сокрыли ото всех.

Счастливая – живет, как прежде. И отрадно

За нею наблюдать, когда стройна, опрятна,

Но не наряжена, часов примерно в пять

Выходит с дочерью из дома погулять.