свой псалтырь,

Ловит бабоньку впотьмах.

А подол вздымает, браты,

Кто-то сильный и крылатый.

И под рясой звяк да звяк

Гривенником о пятак.

Тут мертвяк встает из гроба,

Говорит ему: – Здорово.

Только что же ты, монах,

Носишь демона в штанах?

Ишь, злодей, грозит оглоблей,

Сразу видно, что недобрый.

Ты, приятель, не шути,

Дань за демона плати.

А не хочешь, враз поможем,

Аккуратно в гроб положим.

Не замай мою жену,

Отдавай свою казну.

СРАМЦЫ

Рассказать, так не поверишь

Как помещик наш чудил.

Дом стоял – гнездо родное,

Он колонны прилепил.

Понаставил статуй в парке.

Поглядеть, так просто стыд:

Кто дурной болезнью болен,

А кто вовсе не прикрыт.

Как-то ночью мы ребята

Всех срамцов стащили в пруд.

Сеньке ногу отдавило.

Караульщики бегут.

Под водой белеет мрамор:

Куча сисек, рук и жоп.

У пруда рыдает барин,

Будто вправду кто утоп.

ЧАСТУШКА

Стоит фабрика – барак.

Ходит улицей дурак,

Натер щеки кирпичом

И кричит не знай о чем.

Он смущает все село

В отношении всего! —

В отношении чего

Будто нету ничего.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Как они появились у меня на столе, по правде сказать, не знаю. Просто вот – смотрю, лежат, ПЕСНИ СЕЛА ГОРЮХИНА. Почему не ГОРОХИНА, как в посмертном издании А. С. Пушкина, цензор Никитенко, типография Смирдина? В цензуре, очевидно, еще не побывали? Почему так обоюдоостро говорить правду? Не побывали, ни в царской, ни в какой. Просто возникли у меня на столе такие, как есть, в папочке. Картонная такая папка, углы пообтрепались, тесемки оборвались. Нет, от силы ей лет двадцать, даже не дореволюционная. А песням моим лет двести-сто. Не тот возраст, не тот расчет. Ну, значит, не в папке я их нашел.

Похоже, в голубом деревянном чемодане тогда. Делали прежде такие деревенские чемоданы. Борта в шип, как оконные рамы, крышка и дно из фанеры. И красили обязательно в голубой. А внутри все фотографиями, картинками, даже обоями обклеено.

Да, есть на даче, в которой мы жили летом (мы, почему мы? мы известные, да не здесь об этом упоминать), есть на старой даче, все лето я там прожил, ну все заросло, по дорожке сквозь малину и крапиву продираться приходилось, есть там темная комната, похожая на склад.

Ставни единственного окна не открываются, забиты гвоздями такими длинными, кажется, если вытаскивать, конца им не будет. На столе лежат ржавые клещи и прочий инструмент, на подоконнике стоят пыльные банки с красками, бурым порошком и сухими мотыльками. На полу валяются разрозненные журналы, скорее всего «Нива» за 1914 год, фотографии с фронта от нашего собственного корреспондента, смотрят усатые солдаты, сестры милосердия, эполеты и сытые жерла пушек. Тут же тоненькие книжонки МОПР или ДОПР или ДОСААФ, книга-кирпич, должно быть, «Цемент» Ф. Гладкова. Все это слипшееся, отсыревшее. И запах особенный – затхлой сырости, жить не хочется. Комната запустения и чьих-то воспоминаний.

Там, насколько мне помнится, на полке я и обнаружил жестяную плоскую коробку из-под ландрина. На желтой крышке большими буквами ЛАНДРИН и двуглавый орел. Внутри ветхие листки, сплошь исписанные рыжими чернилами, старыми чернилами, желудевыми. Стихи, это было сразу заметно, поля и заглавные строчки. Давние, прежние стихи, писанные четким почерком с плавным нажимом пера. Такой почерк сразу не приобретешь, его надо было долго и любовно вырабатывать, писать – стараться. Почерк к тому же холеный, дворянский, так и видишь длинные сухие пальцы присяжного поверенного, как они ложатся на тонкую ручку с вставочкой, возносят, обмакивают в чугунную чернильницу, стряхивают лишнюю каплю. Да и сама чернильница, каких теперь нет, то ли в виде собачьей конуры, из которой выглядывает лохматый пес, то ли избушка на курьих ножках.

Далекое время. Другие люди. И та же грусть.

Генрих Сапгир

1986

ПРИЛОЖЕНИЕ. ЕХАЛ ЛЯХ[22]

Ехал лях

Во полях

Со псарями, рыцарями:

Джбжбжевский, Пшпшпшевский

И монах.

Поспешал он в город Краков

Выбирать из всех поляков —

Жижка пшишка пшбже добже —

Короля.

А навстречу ему – жид,

Он из Кракова бежит,

Гертель-мертель, зухтер-нахтер,

Всей семьей.

Смилуйся над нами, пан!

Отпусти нас, все отдам:

Гелтн-велтн, ниткес-латкес,

Знаю что!

Лай и крики, все пропало…

Из кареты вышла панна,

Матка боска, брыська прыська,

Хороша.

Пани крикнула: «Отец!

Вспомни Малку, встань с колен!»

От гешторбн, ой геборгн,

Ох прибьет!

Герцель-шмерцель свою дочку,

Кровиночку, жидовочку

Не признал.

НЕИЗДАННОЕ И НАЙДЕННОЕ В ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

(1996)

«Ты ищешь дальнего меж нами…»

Ты ищешь дальнего меж нами,

Твой темный взор уныл и жгуч,

Так на послание слезами

Пылая капает сургуч.

______________________

(«Ай да Пушкин! Какая смелость!» – мог бы воскликнуть Пушкин, если бы завершил это стихотворение.)

1824, 1995

«Пускай простит мне свет холодный…»

Пускай простит мне свет холодный,

Но помню шалости свои,

Когда гляжу в лицо любви

на этот лоб, на эти блонды.

Так старый хрыч, цыган Илья,

Глядит на пляску удалую

Да чешет голову седую,

Под лад плечами шевеля.

1831, 1995

НОВЫЙ РОМАН

С перегородкою каморки,

Довольно чистенькие норки,

В углу на полке образа,

Под ними вербная лоза

С иссохшей просвирой и свечкой,

Горшок с геранью на окне,

Две канареечки над печкой —

Других красот не надо мне.

И пусть живет