допустить, что древние греки не смогли прозреть на тысячелетия вперёд. Прозрение это досталось на долю норвежского гения.

…сословный протест?

Ибсен писал своему французскому переводчику Морицу Прозору[356]: «…Название пьесы – «Гедда Габлер». Я хотел этим сказать, что моя героиня – больше дочь своего отца, чем жена своего мужа».

Ибсен выносит в заглавие пьесы не просто женское имя,

…впервые, после Фру Ингер, и, насколько могу судить, в последний раз…

а имя девичье, не то имя, которое женщина должна была получить, выйдя замуж, не Гедда Тесман, а Гедда Габлер, дочь генерала Габлера. И подсказка названия в том, что она остаётся дочерью генерала, а не женой «мещанина», который мечтает о профессорской карьере. Она остаётся в своём прошлом, так и не приняв, не смирившись, со своим настоящим.

Гедда привыкла иметь скаковую лошадь, чтобы мчаться на ней по полям и лугам, она привыкла развлекаться, стреляя в воздух из револьверов своего отца. Пусть с некоторой долей условности, её следует отнести к аристократии. Она не способна жить «для дела», в том числе не собирается посвящать себя карьере мужа. И самоотверженной быть не хочет, для аристократического сознания это слишком скучно, слишком «для дела».

В окружении Гедды, нет ни одного «злодея», все стараются ей подыграть, возможно, инстинктивно боятся её неожиданных поступков. Муж Йорген Тесман считает её необыкновенной и готов многое ей простить. Благодаря Тесману с терпимостью к ней относятся и многие другие. Но они не могут не понимать, что она из другого мира, непонятного и чужого.

В одном из писем, Ибсен разъясняет:

«…Йорген Тесман, его старые тётушки и Берта, долгие годы прослужившая у них, образуют единую и цельную картину. У них одинаковый образ мысли, одинаковые воспоминания, одинаковый взгляд на жизнь. Гедде они противостоят как некая чуждая сила, враждебная самим основам её существа».

Трудно спорить с самим автором, но всё-таки уточним, что в их «враждебности» нет ни капельки агрессии, они скорее заискивают перед ней, чем пытаются что-то противостоять.

Примем во внимание, что в Норвегии этого времени, аристократию составляли верхи чиновничества и офицерства. Именно они ведут светскую жизнь «ради безделья»,

…приёмы, концерты, прогулки с поклонниками…

в отличие от класса буржуа, от мещан, которые живут и создают семьи «для дела». Конечно, Норвегия не Франция, аристократия «по крови» и аристократия «по статусу» не могут не отличаться.

Отец генерал, скаковая лошадь, длинная чёрная амазонка, стрельба из пистолета, и многое другое в этом же роде, многое объясняет в поведении Гедды Габлер. Эта отчасти придуманная, отчасти реальная жизнь, как вызов, как намеренный эпатаж, противостоит её мужу и его окружению. Она признаётся асессору Бракку, что, похоже, у неё есть склонность к единственному занятию – «умирать со скуки». Или, добавим мы, развлекать себя, играя судьбами окружающих её людей.

Но было бы большим упрощением свести суть поступков Гедды к эпатажу взбалмошной женщины.

Как и во многих других случаях, мы соглашаемся, это следует учитывать, но не можем на этом останавливаться. Будто пройдя через одну «комнату» её души, мы открываем следующую «дверь».

Двигаемся к «разгадке», понимая, что последней «комнаты» не будет.

…эстетика декаданса[357]?

Две стороны одной медали, нередко, настолько же противоположны, насколько похожи. С точностью наоборот.

Один взгляд, о котором говорилось, женщина есть женщина, во всех случаях, во все времена, у всех народов.

Другой взгляд – другая сторона медали – женщина существо внеземное, в ней, и только в ней, есть отсвет божественного.

Один взгляд, Гедда Габлер, ехидна, а не женщина, пародия на женщину.

Другой взгляд, в «Гедде Габлер» Ибсен воплотил «великий декаданс» своего времени, когда красота увядания,

…«яркий, как румянец у чахоточного»[358]…

окончательно заслонила проблемы обычной жизни. Полыхающий в Гедде тёмный, мистический огонь, истребляет и её саму.

Так ли это? Можно ли сказать, что главная пружина действия в пьесе Ибсена, одержимость Гедды Габлер «красотой, которая спасёт мир»[359], какой бы ценой эта «красота» не достигалась. Отмахнуться от этих мнений нельзя, всё-таки 1890 год «закат века», начало «великого декаданса», но по своей «голой сути» «Гедду Габлер» невозможно назвать пьесой декадентской.

Иначе говоря, вряд ли эту пьесу можно поместить внутри культурного вектора, который идёт от позднего Древнего Рима к эстетике итальянского фашизма, к творчеству де Аннунцио[360], и, далее, до наших дней. Здесь нечто принципиально другое, даже если можно обнаружить элементы «эстетики декаданса».

…красивый жест?

Я уже напоминал известную фразу Чехова:

«если в первом акте пьесы на стене висит ружьё, то в последнем акте оно непременно должно выстрелить».

В «Гедде Габлер» красивая игрушка «револьвер для безделья», станет едва ли не главным «персонажем» всей пьесы.

…Только в XX веке, этот «предмет для безделья» предстанет столь безжалостным и бесчеловечным, что окончательно похоронит мужские доблести. Массовые убийства не оставят места ни красивому жесту, ни рыцарскому поступку…

Револьвер, которым можно убить, можно шантажировать, но, прежде всего, позволить себе красивый жест, обретёт в руках Гедды Габлер, почти символический смысл.

Этим револьвером Гедда Габлер будет призывать Эйлерта Левборга к «красивому самоубийству»:

«Вы узнаёте его? Когда-то он был направлен на вас»,

«Напрасно вы тогда не пустили его в дело»,

«Ну вот… теперь можете сами»,

«Спасибо!»,

«И помните… красиво, Эйлерт Левборг!».

На следующий день, узнав о смерти Левборга, она с упоением, почти с радостью, воскликнет, «наконец-то смелый поступок… в этом есть красота».

Когда же выяснится, что никакого самоубийства (никакой красоты) не было, револьвер сам разрядился во время пошлейшего спора с женщиной, Гедда скажет всё те же сакраментальные слова:

«За что я ни схвачусь, куда ни обернусь, всюду так и следует за мной по пятам

смешное и пошлое, как проклятье какое-то!».

Этот револьвер спасёт её и от притязаний асессора Бракка, который попытается шантажировать её, так, «для дела», чтобы Гедда Габлер смирилась, согласилась на самый банальный треугольник. И когда Гедда Габлер, пытаясь разом освободиться от всех, и от мужа, и от Левборга, и от Бракка, и от всех других, он воскликнет

«Не свободна! Не свободна! Нет, этой мысли я не вынесу! Никогда!», на помощь придёт всё тот же револьвер.

А Бракку только и останется, что с удивлением воскликнуть:

«Но, боже милосердный… ведь так не делают!».

Ему непонятно, почему некоторые люди придумывают не существующую жизнь, и сами, добровольно, становятся её заложниками.

«Револьвер и жест» – ещё одна из разгадок поступков Гедды Габлер.

Огонь, который в ней полыхает, находит выражение в мрачной иронии её последнего поступка.

А нам, остаётся