– А теперь мы и тебя приглашаем! – заявили они, потянув Тиру в свой кружок. – Ты одна из нас! Наша иностранная сестра!

Под их взглядами Тира чувствовала, как срастается ее раздробленная душа иностранки на родной земле и ребенка, который никуда не уезжал.

Верные своему слову, они обращались с ней как с родной, будто Тира всегда была частью их клана, занимая девушку в разных беседах, а сами сновали вокруг, проворно готовя традиционный деревенский пир – простую крестьянскую пищу, по их словам – чтобы отметить ее возвращение к кхмерским корням.

– М’рам! М’реа! М’рас! – Они по очереди протягивали Тире съедобные листья, цветы и бутоны, буйно росшие на их земле, называя их нараспев на случай, если Тира запамятовала, а потом бросали в горшки, в которых что-то тушилось на глиняных жаровнях под открытым небом. Тира достала из сумки свой дневник, который повсюду носила с собой, спросила, можно ли записать их имена, и когда все хором согласились, начала писать, чувствуя себя удивительно свободно, будто это совершенно обычная вещь вести записи в такой компании.

– Ромдаенг… Ромдуол… Кджол Родек…

В именах слышались ритм и музыка, соединявшие привычную пряность с редким горным цветком, а цветок с августовским ветром, в котором слышался смех ребенка. Однажды, сказала себе Тира, у нее будет такая же большая и шумная семья и гостеприимный дом. Она смотрела на ряд твердых круглых тиковых колонн, поддерживающих крышу, и ей казалось, что сам дом растет из земли несокрушимым монолитом, который в годы войны и разрухи охраняли деревья, духи и здешние призраки.

– Ого, вы выкопали пруд с прошлого раза!

Услышав возглас Нарунна, Тира обернулась. Молодой врач указывал на поле цветущих лотосов в углу участка. Рави, старшая из внучек Яйи, объяснила:

– Да, чтобы дать нашей земле дыхание воды – дангхерм тик.

Тира мысленно повторила ее слова, записывая, чтобы не забыть. Пока она писала, один из внуков Яйи объяснял другому, что эти ее каракули – сас сар, то, что она переняла у «белой расы». Другой согласился:

– Да, белые постоянно читают и пишут. Все норовят записать, не как мы. Мы не знаем нашей собственной истории.

Муж Рави, лазальщик по пальмам, возразил:

– Да нет, еще как знаем, но лучше бы не знали. Мы предпочитаем забыть свою историю.

Вмешался его кузен:

– Мин бомплич кае бомпланх – то, чего мы не можем забыть, они разрушат. – Чуть измененная поговорка времен режима красных кхмеров. – В нас говорит самосохранение, вот и все. Мы как прахок – прогнили до костей, но готовы к худшему.

Раздался взрыв смеха, и какой-то шумный ребенок протянул Тире банку вонючей рыбной пасты, основной приправы в кхмерской кухне, и, тыча пальцем в Нарунна, посоветовал:

– Проверьте, хватит ли у доктора духу съесть это сырым, а уж потом доверяйте ему свое сердце!

Нарунн схватил дерзкого, и они принялись тузить друг друга, как мальчишки:

– Ах ты, буйвол, ты у меня грязь лопать будешь!

Со всех сторон посыпались шутки, а Яйа поманила к себе Тиру. По дороге Нарунн сказал девушке, что при красных кхмерах Яйе, как исконной крестьянке, приказали следить, кто среди городских, изгнанных в ее деревню, враги Организации. Яйа отказалась, предложив лучше отрезать ей язык. Легче уж это, сказала она солдату, чем клеветать.

Глядя на эту тень женщины на деревянном помосте, Тира поразилась, как Яйа все вынесла и дожила до преклонных лет. Кожа старухи была в глубоких морщинах и выпуклых венах – Яйа казалась неотделимой от земли. Еще удивительнее было то, что старуха намного пережила того солдата, который поранил ей язык своим острым как бритва ножом: он стал жертвой очередной чистки революционных рядов, вроде той, какую сам пытался устроить в деревне Яйи.

Тира присела лицом к Яйе, подобрав ноги и сунув ступни под себя – жест соблюдения приличий и уважения к старшей. Между ними стоял бамбуковый поднос со свежими пряностями – пиршество запахов, текстур и цветов. Яйа смотрела мимо подноса на дневник, кивком предложив Тире почитать. Тира не была уверена, что старуха все поймет правильно.

Нарунн перехватил ее взгляд и подмигнул.

– Но там в основном на английском, – беспомощно сказала девушка. – Только отдельные кхмерские слова.

Яйа улыбнулась: какая разница, на каком языке писать? Глубокие борозды на лбу, удовольствие в глазах, косые перекрещивающиеся морщинки у рта, неподвижно сложенные руки – Тира никогда не видела, чтобы человек так говорил всем своим телом и столько передавал своим молчанием. Девушка открыла дневник там, где он был заложен ручкой, откашлялась и начала:

– «Дыхание воды…» Сколько выражений я забыла. Я как эта земля – каждое слово вспоминается, извлекается из-под спуда, отдает мне свое дыхание и жизнь, и я слышу голос, вторящий истории, которую мне хочется поведать…»

Слова. Тира их обожала. Под настойчивыми расспросами она призналась бы, что самый длинный любовный роман у нее был со словами и языком. Еще ребенком – весьма тихим – она влюбилась в слова, в их вид и звучание, в то, как они ласкают слух. Подслушивая разговоры взрослых, Тира выхватывала непонятные фразы и слишком большие для нее слова, не по возрасту и не по чувствам. Она хранила их в памяти, а когда предоставлялась возможность, бросалась ими, как камушками, – посмотреть, куда прилетят. Позже, беженкой в Америке, сражаясь с нюансами и тонкостями нового языка, она хотела не просто выжить с чужим голосом, но и стать лучшей. Она прилежно занималась, алчно набрасывалась на книги, ежедневно составляла список новых слов для заучивания, записалась на «Речь и Дебаты», хотя безумно боялась говорить на людях и не умела быстро сформулировать мысль, тем более на правильном английском.

– Ты как губка – все впитываешь. Язык у тебя замечательный. А ум… ум у тебя как стальная ловушка, – сказал ей преподаватель театрального искусства.

«Стальная ловушка», – записала Тира в тетрадь на спирали, которую завела для уроков английского, в свою сокровищницу новых фраз.

Во время волонтерской стажировки в окружном суде, склоняясь над большим ксероксом и листая ходатайства, показания под присягой и разнообразные дела, Тира познакомилась со специфическим юридическим жаргоном и полюбила его за точность и конкретику – они отвечали ее желанию четкости. Корпя над сборниками прецедентов и учебниками по юриспруденции, Тира размышляла над ненадежностью показаний, полученных на предварительном следствии, над их преимуществом и ценностью по сравнению с письменным допросом, а также над фатальной предопределенностью судебных решений. Она влюблялась во фразы вроде «описание, заслуживающее внимания» и навивала их на язык, пока перед ней не проступали очертания складывавшегося в уме стиха, подобно тому, как она рассеянно навивала прядь волос на ручку, мечтая и сочиняя. Еще не зная ни формы, ни темы, девушка чувствовала, что в ней варится будущий сюжет, и усердно снаряжала себя элементами изложения. Изучая историю, в частности, период, само название которого служило предметом споров – вьетнамская война, американская война, конфликт в Юго-Восточной Азии, – Тира обнаружила, что события, о которых ей больше всего хотелось написать, не наделены точным определением и лишены простоты и ясности. В книгах, которые читала Тира, эта война упоминалась вскользь, или ее вообще обходили молчанием. Такие вещи, инстинктивно понимала Тира, приобретают яркость только в темноте, а твердость и цельность – только когда твой мир лежит в руинах и тебе доступны лишь фрагменты прежней жизни. «Любовь, надежда, гуманизм – неосязаемые понятия, но вместе с тем это краеугольные камни сохранения себя как личности и возрождения… Это и есть мое самое надежное наследство…»