Теперь он часто возвращался к реке. Лениво, безмятежно катил Меконг свои воды, скрывая коварные течения глубоко под поверхностью. Даже со своим ухудшающимся зрением Старый Музыкант различал противоположный берег, где заканчивалась вода и начиналась земля, а сине-черные купы леса сливались с серыми клочками облаков. Пейзаж в силуэтах. Свет очерчивает тьму, а тьма просачивается всюду.

Уже не первое десятилетие он бродит по сумрачной, предательски ненадежной почве своей совести, снова и снова натыкаясь на когда-то выбранные дороги. Наверняка и там существует свой передел, вроде этой полноводной реки перед ним, пропасть, отделяющая одно существование от другого, известное от незнаемого, правду от кривды.

В какой момент своего долгого похода он попал на ту сторону, откуда нет возврата? Этот вопрос не давал ему покоя. Тунь пришел к выводу, что это произошло в первое утро в лагере. Именно после этого все стало по-другому. Чтобы человек совершил убийство и остался прежним? Это была первая приведенная в исполнение казнь, первая жизнь, которую он оборвал. Неважно, что спусковой крючок нажал другой солдат: там, на тиковых мостках, его пальцы сжимали оружие так же крепко, как руки молодого командира, и он чувствовал пульс металла, слышал щелчок, который невозможно ни с чем спутать, ощутил мягкую реверберацию пули через компактную стальную камеру, словно оружие было частью его тела, словно оно питалось его энергией.

Мог он сказать: «Нет, я этого не сделаю»? Мог попытаться урезонить молодого командира? Мог ли начать сопротивляться, вырвать руки или хотя бы отвести пистолет в сторону? Мог ли столкнуть в ручей стоявшего на коленях пленника, дав ему шанс на спасение? Даже со связанными руками тот мог убежать – ноги у него были свободны. Или связаны? Все равно он, Тунь, мог что-то сделать. Хоть что-нибудь. Вместо этого он замер, позволил чужой воле полностью подчинить себя и своей немотой, своим бездействием превратил себя в пособника преступления. В убийцу.

В тот миг, в те несколько мгновений, когда он что-то мог, но ничего не сделал, и разверзлась пропасть моральной опустошенности, куда он сорвался и пал на дно, измаравшись, и выбрался уже на противоположный берег, не в силах вернуться туда, где был, снова стать тем Тунем, который верил, что оставляет маленькую дочь ради борьбы за правое дело.

То, что произошло дальше, для него почти не имело значения. Тунь смутно помнил, как его свели с мостков, пихнув в плечо, как подталкивали стволом автомата – налево, направо, прямо, снова направо, да пошевеливайся! Чей это был автомат, Тунь не знал – он боялся оглянуться. Далеко сзади послышался голос командира, который приказал солдатам убрать «труп предателя» из ручья, чтобы не отравлял воду: «Бросьте его в лесу рядом со вторым!» Послышались звуки шагов, плеск воды, общий вздох от усилия, когда тело вытащили на берег и поволокли в чащу, треща ветками.

Возможно ли, что Тунь продолжал при этом идти, делал один шаг за другим? Его подвели к хижине, отгороженной от остального лагеря забором из грубо вырубленных бамбуковых стволов и колючей проволоки. Тюрьма, подумал Тунь. Но от хибарки веяло жильем: в углу за колючей проволокой цеплялся за жизнь чахлый огородик: крохотные зарождающиеся листики лезли среди старых, видимо, ожив с началом сезона дождей. Тунь заметил несколько тыквенных плетей, кусты помидоров и чили, лимонное сорго, стебельки ма-орма. Домашний огород. Дом в чаще диких, непокорных джунглей. Как это возможно? В голове туман. Или его подводят глаза? Какой сегодня день? Где он? Неужели он попал в лагерь только сегодня утром? Казалось, прошла уже целая жизнь. Нет, напомнил себе Тунь, одна жизнь действительно в прошлом. Человек жил – и умер, и время не ускорилось и не замедлилось, а продолжает идти все так же ровно. Голова закружилась.

В другом углу стояли две пластмассовые канистры с отпиленными носиками и бамбуковым коромыслом, продетым в ручки, – ведра, чтобы носить воду из ручья. Тут ему очень правдоподобно померещилась кровь – он снова увидел падающее в поток тело, разбивающее зеркально-гладкую поверхность, и кувшинку, сияющую необыкновенной, тщеславной красотой.

Внутри в нос ударил жуткий смрад – в полумраке Тунь даже решил, что зашел в нужник. Его привели сюда облегчиться перед тем, как застрелить? Но зачем? Чтобы не запачкал одежду? Его разденут после смерти? Глаза привыкли к темноте, и он разглядел, что в хижине нет ничего, кроме толстой доски, прикрывающей дыру в углу грязного пола. Вокруг вились мухи – из-под пола доносился несмолкающий гул. Тунь задержал дыхание, борясь с подступившей тошнотой.

– Отсюда и начнешь, – сказал кто-то за его спиной. Тунь обернулся и увидел молодого солдата, постарше того, кто привел его в лагерь. Он узнал одного из тех, которые делили у костра обгорелый клубень. – Выходить отсюда нельзя, – тихо добавил солдат. – Свои дела делай вон там. – Краткая пауза, и конвоир прибавил почти примирительным тоном: – Останешься здесь, пока срок не истечет, а это зависит от того, как ты себя проявишь.

Пока срок не истечет? Вопрос сложился в голове, но Тунь не смог найти голоса, чтобы его озвучить. Горло было перехвачено, в нем стоял комок, и он знал, что, если открыть рот, оттуда вырвется долгий вопль. Когда он в последний раз кричал? Давным-давно он научился сносить отцовские побои, пересиливая боль. Если закричать сейчас, он снова станет маленьким мальчиком, скорчившимся под отцовской тростью.

Солдат пошел к выходу, держа автомат – такой же, как у командира, – на согнутой руке.

– Лутдом клуан, – добавил он на революционном жаргоне, но тут же перешел на более мягкий обычный язык: – Оттмут.

На этом юнец ушел, закрыв дверь снаружи. «Смирись. Терпи». Туня озадачила двойственность, двусмысленность слов. Конвоир пытался его поддержать? Был ли это совет, облеченный в командный тон – «Делай, что нужно, и выживешь», или просто приказ: «Терпи и будешь жить»? Тунь продолжал стоять на одном месте. Если двинуться, он сломается; надо найти, за что держаться. Мысль. Мелодию. Даже одна нота сгодится. Дтум. Дтум. Дтум. Он попытался подражать барабанному бою, большому басовому барабану, с которым идут во главе похоронной процессии. Умер человек – не близкий знакомый, не приятель, но все же товарищ по революционному движению, и раз похорон не будет, пусть хоть одна нота отметит его уход, подчеркнет паузу, оставшуюся вместо его дыхания. Но из горла ничего не вылетело. Тунь попробовал снова. Ничего. У него возникло странное чувство – может, это сонный паралич? Однако он не сомневался, что не спит, и хотя стоял прямо, увидел себя лежащим, и что-то было на груди. Чье-то присутствие, несомненный вес. Печаль. Но чья? Его собственная? Неужели он мертв? Если бы он видел собственное безжизненное тело, тогда он не мог бы печалиться о своей смерти. Когда погиб Прама, на его похоронах Тунь попытался объяснить Сите, что такое смерть. У него не хватило мужества сказать дочери, что он сам считал правдой: с самого рождения каждый наш шаг ведет к смерти. Вместо того он начал рассказывать о песнях и мелодиях, исполняющихся на разных этапах похоронной церемонии:

– Понимаешь, есть музыка, чтобы разбудить душу покойного, и есть другая музыка, чтобы ее успокоить, когда дух поймет, что он уже перестал быть частью мира живых. А еще есть музыка, чтобы проводить его в иной мир…