«Иногда, когда я стою в каком-нибудь углу лагеря, опираясь ногами на Твою землю, воздев глаза к Твоему небу, слёзы текут по моему лицу, слёзы… благодарности».

Из дневника Этти Гиллесум, голландской еврейки, который она вела в Аушвитце (Освенциме)

На перекрёстке парнишка лет шестнадцати бойко торговал Штрайхеровским еженедельником «Штюрмер» и ежедневной «Фёлькишер беобахтер». Он весело надрывался, выкрикивая: «Юден зинд унзере шанде» – «Евреи – наш позор!», «Юдензау» – и смеялся.

Она обошла его стороной. У входа в большой сквер стояла телефонная будка, с надписью: «Евреям пользоваться запрещено!» Она прошмыгнула в сквер, скорее похожий на небольшой парк, чувствуя, что здесь она сможет отдышаться и ничего не опасаться, и что з д е с ь её спасение! И, действительно, увидала за деревьями корпус своего отделения, психиатрического отделения большой городской больницы – Бюргер-госпиталя, клинической базы Тюбингенского университета.

С лёгкостью передохнула: «Какое счастье, что не увязла т а м, что не заплутала, не сбилась с дороги, не заблудилась!»

Мина Ароновна Нойман, 1945 года рождения, еврейка, химик по профессии, незамужняя, бездетная, прибыла на постоянное место жительства в Германию в 2001 году.

Она ещё, может быть, и сомневалась, ехать ей или нет, да одна знакомая подсунула ей старую русскоязычную немецкую газету, в которой было напечатано интервью с И. Бубисом, тогдашним председателем Центрального Совета евреев Германии. В нём он объяснял, почему эмигрирующих евреев называют так странно – «контингент-флюхтлинге» – контингентные беженцы. «Они – русские евреи, приехали в Германию не как соискатели убежища, так как бежали не от насильственных мер государства. Они были вынуждены покинуть родину из-за антисемитских проявлений со стороны населения». И решилась!

Постоянным местом жительства была назначена ей Бавария. Очень многие знакомые даже завидовали: ведь Бавария, в представлении бывших советских граждан давно не ассоциировалась ни с Гитлером, ни с его «пивными немецкого народа», ни даже с бывшим премьер-министром Баварии, ныне покойным Йозефом Штраусом, которого средства массовой информации СССР подавали как реваншиста и чуть ли не фашиста! Нет, Бавария казалась им райским уголком, самой богатой из всех немецких земель.

Приехала Мина в распределительный пункт в Нюрнберге. В самом городе она словно в средневековье попала. Ходила по древним улочкам, смотрела на дома, скульптуры, фонтаны, кирхи… Ещё никогда в ее жизни не случалось столь острого чувства и н о г о, н е т е п е р е ш н е г о времени. Но приходили мысли о Нюрнбергском процессе, о партийных съездах, маршах штурмовиков печатавшим шаг по этой самой брусчатке, о Нюрнбергких декретах 1935 года, по которым евреи ограничивались в правах, и тем самым отделялись от остального населения. Тогда она мрачнела и тушевалась, пугаясь, будто на дворе этот самый тридцать пятый год и стоял!

В распределительном лагере чиновники действовали странно знакомыми ей методами: если кому-нибудь, к примеру, нужно было ехать к родственникам в Регенсбург, то его непременно отправляли в Ашаффенбург, а того, кому необходимо в Ашаффенбург везли в Аугсбург, и при этом считалось, что людей осчастливливали! К тому ж оказалось, что в Федеративной республике существует прописка! А Мина-то считала прописку частью только советской системы, тоталитарной! Она и вообразить не могла, что в супердемократической ФРГ она тоже может существовать!

На третий день, с утра, позвали её на приём к сотруднице лагеря. Это была немка неопределённого возраста и неопределённой какой-то наружности. Говорила она хоть и с большим акцентом по-русски, но грамматически правильно.

– Фрау Нойман! Я буду оформлять ваши документы. Я нашла для вас место жительства. Это баварский город с хорошим климатом – Дахау!

– Как? – переспросила, не веря своим ушам, Мина.

– Дахау, Дахау, – повторила чиновница.

Объятая ужасом, одурманенная Мина не могла ничего думать, в голове крутилось только одно: «УЖЕ?!»

И, снова, как и на вековых улочках Нюрнберга, пришло это ясно-реальное чувство «иного», «другого» времени.

Она, Мина продолжала стоять перед фрау Майер, только с е й ч а с была весна тридцать третьего года! И недавно, через семь недель после того, как Гитлер стал рейхсканцлером, в рекордные сроки был возведён первый концентрационный лагерь в Дахау! И её, Мину Нойман посылали т у д а!

– Нет, нет, не посылайте меня в Дахау! Я не хочу, не могу, наконец, – умоляла Мина изумлённую фрау Майер.

– Но почему?! – удивлённо спрашивала её фрау, – ведь там уже живёт несколько семей контингент-флюхтлинге, люди самых разных возрастов…

«Какой ужас! – подумала Мина, – раз уж она догадалась, что я – еврейка, то не миновать ни Дахау, ни…»

Она выбежала, опрометью бросилась к проходной лагеря, пулей пробежала её и понеслась дальше куда глаза глядят.

На мосту бритоголовые парни в армейских ботинках с огромным рантом, избивали ногами араба, своего ровесника. Мине было неведомо, что сегодня, 11 сентября 2001 года, арабскими террористами были взорваны небоскрёбы Всемирного торгового центра в Нью-Йорке и немецкие правые экстремисты так выражали своё возмущение.

На следующее утро полиция нашла Мину обессилевшей и выдохшейся в пригородном лесу. На вопросы она не отвечала, смотрела затуманенным взором, и её отвезли в психиатрическую клинику.

Состояние её сознания, психиатр определил как сумеречное. Она была признана неконтактной, поскольку не только не отвечала на задаваемые ей вопросы, естественно на немецком языке, но и попросту разговорить её было невозможно. Она только тихонько, чуть подвывая, плакала.

Мина очнулась внезапно, в «своём», нормальном времени. Она обнаружила себя в психушке – это она определила сразу по виду больных в палате и коридоре. И тотчас, совпавшие вновь роковые обстоятельства, зашвырнули её снова «назад», то ли в 38-й, то ли уже в 39-й год. И, несмотря на то, что она находилась т а м, она з н а л а о проводившейся в Третьем Рейхе – эвтаназии, санкционированном истреблении неизлечимых душевнобольных!

«Боже! – мелькнула первая, после бегства из распределительного пункта, мысль, – это конец!». Она вспомнила, как читала в какой-то книге, что первая газовая камера была задействована в Бранденбурге, где личный врач фюрера – Карл Брандт стал свидетелем экспериментального убийства четырёх душевнобольных.

Не решив, что же ей делать и как спасаться, она вместе с остальными больными поплелась на обед.

И, пережёвывая красивую на вид пищу, она не переставая, думала: «Что делать? Как сбежать? Как уйти от неминуемого, и на этот раз, уничтожения?»

Врачи, по обыкновению, считали каждый своё: кто – что у больной мания преследования; и что она из больницы хочет сбежать; другие – что у неё состояние неконтактности вплоть до ступора; третьи – что