этого получали постоянно сыпавшиеся удары плетью, и уколы штыковым ружьём. Их избивали прикладами, до потери сознания, окатывали водой и снова били, в живот, в пах, всюду, да к тому же заставляли оскорблять и избивать друг друга, а за невыполнения распоряжений били, били, били… Даниэлю приказали забросать Юлию дорожной грязью, после недавно прошедшего тёплого дождика. И он, сначала нехотя бросавший, но понукаемый прикладными ударами в спину и штыковым остриём, холодяще касающимся шеи, вдруг разъярился, и начал почти обливать её грязью с каким-то даже злорадным удовольствием, будто наказывал за какие-то неведомые проступки. Каждый раз его меткие попадания ей в лицо будто бы сопровождались непроизносимым: «На тебе, на тебе, получи, получи…» Так что даже смеющимся эсесовцам пришлось унимать не на шутку разошедшегося мужчину. Юлия только беззвучно плакала, но на лице её, покрытом слоем грязи, слёзы видны не были.

Потом, неведомо сколько, казалось им, что вечность должны были они стоять на коленях, а любое шевеление наказывалось побоями. Ноги затекли до полного бесчувствия, и Юлия свалилась без сознания.

Во время пути некоторые из перевозимых с ними заключённых покончили с собой, некоторым удалось выброситься из поезда, некоторых эсесовцы прикончили за неисполнение безумных приказов, и этим мёртвым можно было только позавидовать.

Теперь, когда Юлия встречалась взглядом с Даниэлем, ей тотчас же хотелось очутиться далеко-далеко отсюда, и ничего-ничего не знать не только о нём, но и о себе. Она не могла не вспоминать, как тоже била его по плечам, по голове, по некогда обожаемому лицу, когда-то это было бы для неё всё равно, что бить саму себя неизвестно за что.

Ей стало безразлично всё, и она откликалась на «Scheisse»[7] обращённое к ней, словно её так обзывали всю предыдущую жизнь, которая теперь казалось вовсе и не бывшей, а так – привидевшейся, примерещившейся… То, что происходило сейчас, тоже было призрачно. Её сущность, на рефлекторном уровне знала только одно – немедленно подчиниться приказу. Такие понятия, как будущее перешли в область абстракций, неведомых существу, в которое она превратилась.

Лагерь. Семнадцатичасовый труд семь дней в неделю, скудная ненасыщавшая пайка, постоянное ожидание наказаний за несуществующие огрехи, постоянные оскорбления и унижения уже не воспринимавшиеся так остро, как поначалу, до эсесовской «инициации» в дороге, даже можно было сказать, что выработалась и привычка к ним, невозможность ни расслабиться, ни уединиться, да и потребность в этом возникала всё реже и реже…

Они с Даниэлем иногда переглядывались, если эсесовская охрана не видела, но в этих взглядах жил всего лишь остаток когдатошней привычки – «касаться друг друга взглядами». Так проходили вёсны и зимы, лето и сменявшая его осень, незамечаемым текло время. Почти все, с кем попали они в лагерь, давно уже исчезли, кто-то умер от работы, голода, эпидемий, кого-то убили, и все они вышли сладковатым дымом из крематорской лагерной трубы, на их места привезли новых, таких же уже сломленных в дороге, как и те, ушедшие.

Только раз Юлия увидала средних лет мужчину, который своим ясным взором поражал окружающих заключённых, но она же и слышала, как эсесовец говорил другому, указывая на этого мужчину: «Ich reib mir die Hände, wenn Ich mir vorstelle, wie Ihm die Luft ausgeht in der Gaskammer»[8].

И добавил, что подобный кусок дерьма не заслуживает пули.

Был человек, и не стало человека, и Юлия только взглянула на дымное облачко из трубы…

1943. Концентрационный лагерь

Даниэлю и Юлии стало известно, что в лагере начинается серия каких-то медицинских опытов, но каких именно?

Вдвоём они послушно зашли во вновь построенное лагерное здание, где их загнали в пустой рентгенкабинет, и что-то там долго, противно и грозно жужжало. Ну, рентген так рентген, не всё ли равно, главное, что их в этот день не погнали на работу, и очень многие из бараков завидовали им.

К тому ж уже больше месяца и Даниэля и Юлию кормили отдельно, и вкусным. Жадно набрасываясь на еду, они мгновенно съедали всё. Им давали даже яичное желе. Они не задавались вопросами о том, что всё это значит, потому что отвыкли от какого-либо предвидения, ведь за них всё решали.

Правда, как-то неловко поначалу ощущали себя обнажёнными друг перед другом, потому и старались не смотреть. О том, чтобы, как некогда, «касаться взглядами», было уж лет несколько, как забыто.

Потом начало происходить что-то уж и вовсе немыслимое: их препроводили в камеру, задрапированную коврами. Они уселись в этой, будто свадебно украшенной камере, подальше, насколько возможно было, друг от друга. Но тихо переговаривались, удивляясь всему этому.

– Как ты думаешь, зачем нас привели сюда? – спросила Юлия.

– Даже не представляю, – отозвался из своего угла Даниэль.

И снова воцарилась тишина, им нечего было сказать друг другу, да и отвыкли, просто разучились разговаривать, вести диалог. Да монолог, свой, внутренний, стал им почти чужд.

Так, в ненарушаемом ничем молчании прошло несколько часов, время от времени они впадали в дрёму.

Потом пришли эсесовцы, раздели их. Снова, как в рентгеновском кабинете, оказались они друг перед другом оголёнными. Но так же оставались в тех же, первоначально выбранных углах камеры, и снова дремали, не переговариваясь.

Как вдруг услыхали музыку, это были мелодии, знакомые из той, прежней жизни, видимо, ставили грампластинки. Многие годы не слыша ничего подобного, они как бы встрепенулись, – но ненадолго, снова впали в сонное оцепенение.

В последующие дни их поили спиртным и натирали спиртом, давали забытое уже красное вино, и шампанское, и мясо, и яйца – и прижимали друг к другу их тела. В камере создавалось то интимное освещение лампы с красным абажуром, то полумрак… Всё ими с жадностью выпивалось и съедалось, тарелки они вылизывали, но всё было понапрасну. Заключённые не возбуждались, как того требовала от них зачем-то администрация лагеря.

Они стали догадываться, а потом узнали, чего хотят от них эсесовцы, и, как дети малые, готовы были подчиниться… Но не могли. У него не было даже намёка на эрекцию, а у неё, как установил при проверке лагерный врач, лоно было совершенно неувлажнённым. Они ничего не могли поделать, ничего. Юлия пыталась сделать что-то правильное, для доказательства послушания, чтобы не наказали очень уж строго. Откуда-то вдруг всплыли строки, и она произнесла их так громко, чтобы услышали все:

– Хочу любить и быть с тобою,

Придёшь ко мне сегодня, в эту ночь?

До ночи они не дожили, их пристрелили…

Последняя жертва