– Тогда расскажи мне о себе, всё-всё, пожалуйста.

– Мне 22 года. Моего мужа зовут Армин, ему 30 лет, он приват-доцент, преподаёт всемирную историю… У меня есть моя Анна, доченька, моя Энхен, ей годик. Мы живём здесь, в Ганновере, но родом я из Гамбурга. Вот, кажется всё. Почему ты молчишь? Теперь ты говори, я тоже хочу знать о тебе всё-всё…

– Если я расскажу тебе всю правду, ты меня возненавидишь. Более того, в твоих силах будет меня уничтожить.

– Что ты говоришь! Я тебя! – Юлия чуть не задохнулась от негодования.

– Да, моя дорогая, это именно то, что я и хотел сказать… Но что-то мне говорит, что я могу тебе довериться. И не только потому, что эта внезапная страсть обоюдна….

– Ну, говори же, говори!

– Ладно, если погибать то только раз, – махнул он рукой.

– Ты знаешь ведь о нюренбергских законах позапрошлого года «о защите германской крови и германской чести», «Об осквернениии…»

Прервав его, Юлия захохотала.

– Господи, – сквозь смех говорила она, – видимо ты решил, что вступил в запрещённую связь с арийкой…

Отсмеявшись, она затихла и в комнате воцарилась тишина, которая показалась им зловещей, потому что оба уже думали о том, что совершили что-то не то, не так, неправильно, и в особенности здесь, в этих дёшёвых меблирашках, куда евреям и вход-то наверняка запрещён.

– Я буду с тобой всегда, навсегда, – заявила она.

– Это невозможно…

– Почему, я же не могу жить без тебя!

– Но ты же ничего обо мне не знаешь. Я то́, что называется «человек без опредёлённых занятий», всего-навсего еврей, что опасно, и особенно в Рейхе. Но даже если бы я был знаменит на весь мир, то и тогда бы это ничего не изменило. Эйнштейн, к примеру, у нас в Рейхе не великий физик, а всего-навсего презренный еврей, и всё!

– Но ведь я же тоже еврейка!

– Ты замужем за арийцем, тебе ничего не грозит. По крайней мере, сейчас, – добавил он, – к тому же у тебя дочь. Тебе нужно к ним, домой, а в этот мир, где я беглец, без прав, без денег и даже, – он усмехнулся, – без профессии, которая смогла бы нас хоть как-то и хоть где-то прокормить.

– Нет, ты слышал, что не могу жить без тебя, и это, – правда! И я не смогу вернуться к моему мужу, которого я по-своему люблю, но, знаешь, люблю как-то ровно. От него идёт какое-то ровное, умиротворяющее тепло. А от тебя я начинаю задыхаться, у меня голова идёт кругом. Когда увидала тебя вчера, у меня поджилки затряслись, первый раз в жизни, если бы я хоть на минуточку остановилась, а не бежала бы от тебя, или от себя, у меня бы коленки подогнулись. Я физически не могу уйти от тебя, ты это хоть понимаешь?

– Милая, – он целовал её глаза, шею, грудь, – но у тебя же дочь, неужели ты никогда не пожалеешь, что пошла со мной?!

Она ничего не могла ответить своему возлюбленному, потому что, целуя его, вновь впала в почти бессознательное состояние в предуготованности слиянного единения с ним. Снова стоны, любовные звуки, шёпоты, объятья, сплетённые словно в борьбе тела, вскрики наслажденья… и радостная усталость, когда ещё вроде бы и едины, но каждый уже и сам по себе…

И ночь, в которой хочется спрятаться им, как детям малым.

Юлия узнала о том, что её возлюбленному 37 лет, что он ровесник веку. Что когда-то, не окончив и средней школы, пытался «найти себя», занимался то живописью, то скульптурой, пытался стать то журналистом, то писателем, а уж после тридцать третьего года жалел, что не имеет никакой профессии, и работал, где и кем придётся, лишь бы заработать себе на пропитание. Был одиноким, братьев, сестёр не было, а родители погибли в автокатастрофе ещё до того, как Гитлер стал рейхсканцлером…

– Знаешь, я ведь когда-то не очень-то придавал значение образованию, вон даже у Томаса Манна тоже среднего нет, а Нобелевский лауреат!

– Да, – не очень уверенно соглашалась она, – знаешь, мой покойный отец был любителем русской литературы, зачитывался толстыми русскими романами. И я с детства учила русский язык. Со мною занималась молодая эмигрантка из России. Она с родителями спаслась бегством от большевиков. Она мне много читала из русской литературы. Когда-то она мне прочла рассказ какого-то то ли Бунича, то ли Бунина, назывался он «Солнечный удар». Прямо как про нас с тобой. Только заканчивался грустно, даже катастрофично…

– Это как?

– Да эти люди, ослеплённые любовью, предназначенные друг для друга, больше никогда не встретились. Я не хочу, чтобы у нас с тобой так закончилось.

– Ничего, – бодро, но с некоторым налётом фальши, заверил он, – у нас будет всё в порядке – и вдруг его будто прорвало, и он заговорил о своём, о наболевшем, о чём хотел, наверное, сказать всем:

– Понимаешь, я – немец! А меня заставляют быть евреем. Я говорю по-немецки, думаю по-немецки, я остаюсь немцем! Я не могу свою немецкость выкорчевать из себя, и от этого ещё больше себя ненавижу. Я понимаю, что наци – это ещё не все немцы. И, если бы я даже возненавидел фатерланд, я бы и тогда не перестал бы быть немцем, моя немецкость – это основа моего существа, понятно ли тебе это?

– Конечно, конечно, любимый, – воскликнула она, прижимая его голову к своей груди, успокаивая его словно маленького, как часто свою крошку Энхен.

– Я жду, и жду уже долго, с начала 30-х годов, когда немцы очнутся, когда они вернутся к самим себе, к своей, к нашей Германии… – тихо, почти шёпотом проговаривал он.

– Да любимый, да, мы будем ждать вместе, я тоже, до тридцать третьего была уверена в своей немецкости. А немцы вернутся, обязательно вернутся… – гладила и целовала она его густые пряди.

«Если б только Бог дал нам, и в самом деле, дожить до этого, – думала она, подавляя в себе какое-то недоброе предчувствие, – если мы будем вместе, беды не случится. Лишь бы вместе, а там и ничего не страшно…»

Из-за Даниэля Варшера ушла Юлия из дому, разорвав спасительный брак, оставив даже малолетнюю дочь… Муж пытался было, взывать к её трезвомыслию, убеждал не делать этих гибельных для неё шагов. Но всё было тщетно, Юлия как обезумела, она словно бы ничего не видела и не слышала, и даже предстоящая разлука с малюткой Энхен хоть и вызывала в ней бурные рыдания, но и только. Жалевший её муж отдал ей её приданое, фамильные драгоценности, чтоб было