Я осторожно присматривал за Проктор-холлом, сгорая от любопытства, как поступит ассистентка Прюитта, когда выйдет из здания, и гадая, не направится ли она опять к его дому. А потом вспомнил, что она пообещала оставаться в аудитории до времени окончания лекции, указанного в расписании. Поднявшись со скамейки, двинулся вниз по спуску обратно к дому Прюитта. Тело подсказывало мне немедленно забраться в машину и уматывать домой. Что-то случилось. В голове неотвязно крутилась стихотворная строчка: «Кто-то умер, и ведомо это деревьям…» – я не сразу вспомнил, что слова эти принадлежат Энн Секстон, вроде как из стихотворения, посвященного смерти кого-то из ее родителей. Подойдя к дому Прюитта, я оглядел ряд деревьев вдоль Корнинг-стрит. Все они были голыми, естественно, и на фоне темного неба казались лишь черными силуэтами, карандашными набросками. Трудно было представить их укрытыми густой листвой летним днем. Да, кто-то умер. Но было недостаточно просто знать этот факт.

Добравшись до дома Прюитта, я быстро свернул на подъездную дорожку, проскользнул мимо его машины. Рукой в перчатке повернул щеколду калитки, ведущей в обнесенный деревянным забором квадратный дворик, заваленный осевшими смерзшимися сугробами. Здесь обнаружился накрытый брезентом гриль, но больше ничего. Под высокий забор намело неубранную листву, теперь уже черную.

Преодолев три ступеньки, я поднялся на небольшую террасу и подошел к задней двери. Сквозь оконное стекло мне было видно кухню с клетчатым линолеумным полом, а за ней – нечто вроде столовой с длинным столом. Дверь была заперта, и я постучал в стекло. Собрался было разбить его кулаком в перчатке, но тут заметил ряд старых цветочных горшков, стоящих на террасе. Присев на карточки, приподнял их один за другим. Под горшком с розмарином нашелся единственный серебристый ключ. Я осторожно ухватил его затянутыми в перчатку пальцами. Ключ подошел, и, открыв заднюю дверь, я оказался внутри. Крикнул: «Эй!» в пустоту дома, подождал ответа. Прошел через кухню с довольно скудной меблировкой в столовую, двигаясь медленно, чтобы глаза привыкли к царящей внутри полутьме. Все занавески были задернуты. Из столовой виднелся длинный диван, стоящий в передней комнате. Прюитт сидел на самом его краю, плоско поставив ноги на пол и опустив руки вдоль бедер. Голова его была сильно запрокинута назад, покоясь на низкой спинке дивана. Он был мертв. Я понял это, просто посмотрев на него, – на то, как он был неподвижен, под каким неудобным углом запрокинулась его голова, открывая горло.

Как ни шокировало меня подобное зрелище, гораздо больший шок я испытал от того, что из этой картины следовало: Прюитт – не Чарли. Существовала, конечно, микроскопическая вероятность того, что Прюитт на самом деле все-таки Чарли и чувство вины от того, что он натворил, вынудило его упиться до смерти. Но я знал, просто печенкой чуял, что это не так. Прюитта убил Чарли, который постоянно опережал меня на несколько шагов.

Из комнаты сильно несло виски, и я увидел бутылку, валяющуюся на полу на тонком персидском ковре. Ее треугольное донышко тускло мерцало в слабом свете, проникавшем сквозь задернутые занавески; чуть ярче поблескивала тонкая проволочная сетка, охватывающая ее граненые бока. Марка показалась мне знакомой – это был скотч, – но я не сумел с ходу припомнить название. Ощущался также и еще какой-то запах, который наводил на мысли о больнице. Я продвинулся еще чуть вперед, остановившись в дверном проеме. И уже оттуда разглядел, что весь перед свитера Прюитта уделан засохшей блевотиной.

Понимая, что не собираюсь продвинуться еще хоть сколько-нибудь дальше в комнату с телом Прюитта, я огляделся по сторонам. Неудивительно, что тут было много стеллажей с книгами. В одном углу стоял большой телевизор с плоским экраном и что-то вроде старой стереосистемы. На стене над диваном висела забранная в рамку театральная афиша, явно рукописная – спектакля по «Зимней сказке» Шекспира; самодеятельный художник изобразил на ней медведя с короной на голове. Только сейчас я обратил внимание, что, за исключением бутылки на полу, никаких других признаков спиртного в доме не наблюдалось.

Медленно ретировался в столовую, потом в кухню. Тут тоже поискал глазами спиртное, но ничего не нашел. Открыл холодильник. Внутри он оказался практически пуст. На верхней полке обнаружилась шестибаночная упаковка пива, хотя при более пристальном изучении оказалось, что безалкогольного. Я захлопнул дверцу холодильника, размышляя, стоит ли еще пошарить по дому или же глупо оставаться здесь хоть сколько-то еще. Я понял, что тут произошло, конечно же, хотя пока и не полностью уложил это в голове. Это был «Злой умысел». В этой книге женщину-наркоманку убивают передозировкой наркотиков, выдавая преступление за несчастный случай. Прюитт явно был алкоголиком, пытающимся избавиться от дурной привычки, но Чарли каким-то образом склонил его напиться опять, заставил принять смертельную дозу спиртного. Или, по крайней мере, так это выглядело.

Кухню вдруг наполнил какой-то громкий щебет – словно разом застрекотало множество сверчков, – и я вздрогнул; сердце заколотилось как бешеное. Это оказался мобильник Прюитта, воткнутый в зарядку возле тостера на кухонной стойке. Подойдя ближе, я глянул на экран. Того, кто ему звонил, звали Тамара Страховски. Наверное, та самая ассистентка пробует дозвониться еще раз. Скоро ли она позвонит в полицию с просьбой проверить, всё ли в порядке у ее руководителя? Я и понятия не имел, поэтому быстро принял решение совсем коротко осмотреть дом – буквально за пять минут.

В кухне было две двери, и я направился к другой. Она выходила в задний коридор с небольшим туалетом и комнатой, которая служила Прюитту кабинетом. Здесь обнаружилась конторка с раскрытым на ней лэптопом и опять-таки книжные шкафы, большинство из которых были заполнены бесконечными экземплярами его собственной книги, все той же «Мелкой рыбки». Из посещений дома Брайана Мюррея я знал, что авторы получают сколько-то экземпляров своих собственных произведений, но явно не в таком количестве, как здесь. Одинаковые книжки с рассказами Прюитта целиком заполняли два шкафа и стояли стопками на полу. Похоже, их тут были сотни. Интересно, подумал я, уж не скупил ли он чуть ли не весь тираж собственной книги. Зачем? Чтобы раздуть продажи? Чтобы она попала в список бестселлеров? Из кабинета я быстро продвинулся по коридору в коридорчик поменьше, ведущий к лестнице. Поднявшись наверх, заглянул в спальню Прюитта, куда более захламленную, чем комнаты внизу, и столь же скудно обставленную. Кучка одежды на полу, незаправленная кровать, еще одна нарисованная от руки театральная афиша в рамке на стене – на сей раз «Двенадцатой ночи». Мне удалось получше ее разглядеть. Шекспировскую пьесу ставил Нью-эссекский самодеятельный театр, и режиссером значился Николас Прюитт. Я бросил взгляд на верхнюю полку комода, уставленную фотографиями в рамках, – в большинстве своем здесь были старые семейные снимки, хотя я узнал фото Джиллиан Нгуен, позирующую с Прюиттом перед чем-то вроде воссозданного театра «Глобус» в Лондоне[103].

Выбравшись из дома через заднюю дверь, я вернул ключ под горшок с розмарином. А потом опять забрался в свою машину и поехал домой в Бостон.