Я потираю предплечье, стараясь почесать кожу под повязкой над моей панелью.

– Так «Проект Заратустра» и дети с отключенными генами…

– Это попытка найти вакцину. Они поняли, что за десять лет так и не приблизились к ее созданию, поэтому были готовы пойти на что угодно.

– И это сработало?

Коул кивает:

– В основе вакцины лежит геном Леобена. Если бы не исследования твоего отца, мы бы были обречены.

Я медленно выдыхаю и, почесав руку, опускаюсь на колени на пол, чтобы поднять папку Леобена. Я смотрю на его детское лицо, темную кожу, короткие черные волосы и швы, опоясывающие шею.

И геном, который раньше никогда не видела.

У меня трясутся руки, но почему-то мысли ясные как никогда. Все наконец-то начинает складываться в определенную, извращенную картину.

Папа ненавидел «Картакс», потому что ненавидел себя. Он знал, что поступал неправильно, проводя эти исследования. Так он просил меня держаться подальше от «Картакса» для моего блага или просто боялся того, что я подумаю о нем, узнав правду?

– Я знаю, что это сложно сразу принять, – говорит Коул.

– Не понимаю, почему он никогда не говорил мне об этом, – шепчу я.

Моя рука начинает гореть, и я растираю ее о бедро.

– Что с твоей рукой?

Перед глазами на мгновение темнеет, а затем мир становится размытым, но тут же все приходит в норму.

– Охранник сказал, что моя панель восстанавливается. Мне казалось, это невозможно, но сейчас я в этом сомневаюсь. Мои зрительные модули снова работают.

– Дай я взгляну на нее.

– Все в порядке, – говорю я.

Но он с невероятной скоростью хватает меня за руку и разрывает рукав, обнажив повязку.

Я резко вздыхаю от испуга.

– Что? – Коул резко отдергивает руки, будто обжегся о мою кожу. – Я причинил тебе боль? Что случилось?

– О черт, – шепчу я, разрывая узлы и разматывая бинты.

Кожа побледнела вокруг семисантиметрового разреза на моей руке, который стягивают черные уродливые швы.

Разрез прекрасно заживает. Рана аккуратная и чистая.

Вот только под моей кожей светятся двадцать четыре кобальтовых светодиода.

Чувствуя, как колотится сердце, я перевожу взгляд на Коула.

– Возьми аптечку. Быстрее, Коул. Ты должен вырезать панель из моей руки.

Широко раскрыв глаза от шока, Коул резко встает.

– О чем ты, черт возьми, говоришь?

– Эта панель не подходит для моего гипергенеза. Она убьет меня.

Мигающая полоска кобальтовых светодиодов отбрасывает жуткое свечение на лицо Коула. Модули уже устанавливаются, а значит, протоколы гипергенеза подавлены. Маркус, должно быть, что-то сделал с ними, пока я валялась в отключке. Разрушил их, добавил новый код в панель – не знаю, как именно он все испортил. Я закрываю глаза и тут вспоминаю Эми с искривленным ртом и покрытыми струпьями, омерзительными рогами.

Код Маркуса в панели, разрастается в моих ячейках. Я прижимаю руку ко рту, борясь с тошнотой.

– Ты можешь ее отключить? – спрашивает Коул.

– Вряд ли.

Я закрываю глаза и пытаюсь сосредоточиться, но ни одна из моих мысленных команд не срабатывает. Я не могу контролировать свои зрительные модули и даже вызвать коммуникатор. Это совершенно новая система – может пройти несколько недель, прежде чем мозг приспособится к ней и начнет ее контролировать. Поэтому у меня никак не получится отключить панель.

Единственный способ прервать установку – вырезать ее из моей руки.

– Разве панель не должна проверить модули на совместимость с гипергенезом? – спрашивает Коул.

Я хватаю свой рюкзак, вытаскиваю из него аптечку и вываливаю ее содержимое на пол. Скальпель, иглы и нитки. Еще мне понадобится жгут.

– Должна была, но модули уже устанавливаются. Разве ты не видишь, что светодиоды мигают?

– Успокойся.

– Не могу, – огрызаюсь я. – Ты же видишь, что она устанавливается. И панель не реагирует на мои команды. А значит, она скоро убьет меня.

Кажется, Коул все еще не осознает всю серьезность происходящего. Он смотрит на меня так, словно я ребенок, который хочет сделать что-то, не подумав. В любой другой ситуации он бы был прав. В панели встроены десятки уровней безопасности, чтобы предотвратить подобные случаи, но, видимо, мою взломали. Я больше никак не могу это объяснить. Единственное, что я могу сделать, это взять скальпель и вырезать ее самостоятельно.

– Эй! – шокированно вскрикивает Коул, когда я нахожу в аптечке блестящий скальпель. – Наниты еще не начали действовать. Мы можем найти доктора.

– Ты меня не слушаешь, – рычу я, срывая рубашку «Хоумстэйка». Я швыряю ее в другой конец комнаты и, оставшись в одном лифчике, поворачиваюсь к Коулу спиной, показывая лоскутное одеяло из сморщенных шрамов, украшающих мой позвоночник. – В последний раз, когда я взломала свою панель, потребовалось всего тридцать семь секунд, чтобы моя кожа покрылась дырами, через которые можно было рассмотреть позвоночник. И это был лишь один модуль. А сейчас у меня в руке их двадцать четыре. Даже если мы вырежем их, все равно есть вероятность, что я умру.

Коул бледнеет и не говорит ни слова. И внезапно мне хочется побольнее ударить его. Я изо всех сил стараюсь не поддаваться панике, поэтому не собираюсь спорить с ним.

– Ты должен сделать это, – подходя к нему, говорю я. – Я не смогу вырезать панель из своей руки.

– Я-я не могу, – заикается он. – Не могу навредить тебе, защитный протокол…

– Чертов защитный протокол. – Я разрываю упаковку на бинтах и усаживаюсь на пол рядом с аптечкой. – Ладно, давай начнем с простого. Разрежь швы Маркуса, чтобы вскрыть оставленный им разрез. Хотя, уверена, мне все равно будет чертовски больно.

Я поднимаю глаза и вижу, что Коул прислонился к стене с закрытыми глазами, сжимая руки в кулаки.

– Ты же умеешь это делать, верно? В «Картаксе» должны были тебя научить вскрывать панель.

– Нет… да, – шепчет он. – Не знаю. Должен быть другой способ.

– У нас нет времени на его поиски. Мы должны сделать это прямо сейчас.

– Но я не могу, – выдыхает он, его глаза мечутся между скальпелем на полу и моей рукой. – Прости, Катарина, я просто не могу…

– Тогда позови Дакса, он знает, что нужно делать.

– Крик не отвечает. Думаю, он проходит воздушные шлюзы.

– Господи, Коул! – кричу я и вскакиваю на ноги.

Я упираюсь предплечьем в его шею, прижимая к стене. Двухъярусные кровати содрогаются от его веса, а в глазах светится неподдельное удивление.