Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Почему ты плачешь? Они что, больше тапка? Их нельзя тапком убить?
– Можно. Я им говорю: «Здесь я живу, и вы здесь жить не будете!». И убиваю их всех.
– Тараканов?
– Смотря что я ей сказала, когда она мне сказала: «Мама, там крыса!». Например, птицу.
– Птицу можно выпустить в окно.
– Нельзя. Птица, залетевшая в окно, – к смерти.
– Мне в окно однажды стучала синица, а я, не зажигая света, отвечала: «Войдите! Войдите!». А она все равно: «Тук-тук, тук-тук!».
– И ведь никто не вошел, да? Зачем ты плачешь? Ты же видишь, я перестала плакать. Крыс ведь никаких не существует.
– Не знаю. Если бы у меня была дочка, то стала бы наркоманкой, так бы я ее любила.
– А я так и любила, но ей всюду мерещатся крысы.
– А я бы дала ей ложку и сказала: «Хочешь, можешь мне глаза этой ложкой выковырять!».
– Не нужно так говорить детям.
– Я не знаю. Мне бы хотелось. Или хотя бы мужа. У меня только один мужчина был, но он разделся, а у него везде растут папилломы, большие, коричневые, на шеях таких, и он боится их срезать, а так тоже ничего нельзя, все обвешано этими папилломами. И волосы везде растут, и среди них папилломы.
– Может быть, тебе показалось?
– Ведь у меня никого больше не было. И уже не будет.
– Не известно. Жизнь – это дареный конь, ему в зубы не смотрят. Хлоп – в следующий раз – упадут с мужчины штаны, а там, как в голод, две белые буханки попы, свежие, мягкие, как в блокадном Ленинграде… Пойдем дальше… Смотри, это наше все: Александр Сергеевич Кафе Пушкин, зайдем.
– Я не могу есть. Я похожа на разбухший в воде труп.
– О-о-о!
– В нескольких местах кожа лопнула, показалось исподнее прожилок; воробей схватил одну вену и тянет ее, упираясь ногами в подглазье и, как гребец в ладье, откидывается назад.
– Есть такие резиновые куклы для любви. Но они совершенно холодные. Я об этом думаю, чтобы забыть мужа.
– А вот и неправда, я купила такую куклу и беру ее с собой в бассейн. И она плавает рядом со мной.
– Надувная кукла плавает как труп.
– Ты когда говоришь со мной по телефону, ты всегда ешь, ешь, всегда эта слякоть во рту, ты слюну подхватываешь, как шарик в бильбоке. Я ненавижу тебя, ненавижу. У меня никого на свете нет, кроме тебя.
– А когда мне с тобой разговаривать? Я работаю целый день, я поесть хочу, даже когда я черешню ем, ты все равно канючишь, что я чавкаю, даже когда сливы, ими вообще нельзя чавкать.
– Поэтому ей крысы и видятся. Ты все время чавкаешь, и ей видятся крысы.
– Не сметь!
– Ты сама только что говорила, что и кошка, и птица, и небо над головой для нее стали крысами.
– Это тебя не касается!
– Ты сама мне все рассказала.
– Я могу говорить о своей дочери все, что угодно, а ты не смеешь! Ты давай рассматривай свои папильотки на ниточках, всё.
– Папилломы.
– Прости, пожалуйста.
– Пойдем в наше все – Александр Сергеевич Кафе Пушкин. Что ты смеешься?
– Там наверняка крысы. А ты чего смеешься?
– И папилломы.
– И дареные кони с желтыми прокуренными зубами.
– У кукурузы желтые лошадиные зубы.
– Перестань.
– Правда, сваришь початок, а оттуда выглядывают желтые лошадиные зубы.
– Это слишком, я пойду лучше домой.
– Будешь ужинать.
– Не звони мне больше никогда!
– Твой трамвай! Твой трамвай! Твой трамвай!
– Я не люблю людей с толстыми стеклами.
– Согласен.
– Смотрят, будто они в аквариуме. Перебирают плавничками – маленькими ножками, перебирают в углу и смотрят, смотрят, как будто бы хотят выплыть за аквариум, как будто стекло еще мягкое, а они своими рыбьими вывернутыми губами целуют его и выплывают наружу.
– Рыбы никогда не отводят взгляда.
– Как ты думаешь, они ненавидят?
– Посади человека в тюрьму, он всех возненавидит.
– Я однажды смотрел на сома в ресторане полчаса, он взгляда не отвел. Взгляд мертвый, я думал, он уже умер, а усики шевелятся.
– А достать его?
– Никак не достать, он за стеклом – ни вилкой, ни кулаком.
– Есть места – ловишь рыбу, а тебе ее жарят.
– Там рыбы сами лезут, отпихивают друг друга.
– Они жирные, им жарко, им бы уже лучше, чтобы все кончено было.
– Смотрит из аквариума – совершенно нет у нее шеи, как у рыбы, смотрит. И говорит: «Я так и знала, что в конце концов предадут самые близкие – глаза».
– Ты не плачь.
– Я ее разлюбить не могу.
– Ты не говорил, что она умерла.
– Мне казалось, что говорил.
– Живого всегда можно разлюбить, никогда не поздно.
– Она звонит мне иногда и молчит, будто щука позвонила. Будто я живу под водой, там мне муторно, душно, легкие у меня рвутся, а она подплывает и водорослью протыкает мне горло, чтобы мне стало легче.
Марк Анатольевич Драйзер с укутанным горлом шел по берегу моря. На веревке он вел за собой однокрылый рояль, склонный к полету. Золоченые педали, встав на цыпочки, мелко, по-китайски, семенили. Лилипутские клавиши клейко задерживались в воздухе и опадали, не получив свидания со звуком.
Марку Анатольевичу никто не попадался на пути, он шел и шел один к горизонту, изредка оглядываясь и дергая веревку.
Виолончелистка выращивала на гончарном кругу немецкие, крутые бока виолончели; она почесывала их смычком, щекотала струны у горла, и нарзанные пузырьки вырывались изо рта, просверленного в ее голове, венчающей инструмент.
Марк Анатольевич остановился передохнуть и привязал рояль к лишней, упавшей звезде.
По берегу шла чайка с выпяченной целлулоидной грудью и брала скрипящие, несмазанные ноты.
Марк Анатольевич Драйзер натянул на руки черные вязаные перчатки и, чуть пригнувшись, шаг в шаг двинулся за птицей.
Чайка подпрыгнула, посуетилась белым крылом и снова пошла.
Марк Анатольевич лег и, опираясь на локти, пополз, волоча за собой тяжелые, ненужные ноги.
Птица посмотрела на небо, потянулась к нему, потом взобралась на прибрежный валун и снова примерилась к небу.
Марк Анатольевич был уже совсем близко. Он резко выбросил руку из-за камня, схватил птицу за ноги и дернул на себя.