прохладную фазу, я верила его словам, верила, что «незаменима». Боль перешла в ярость. Я осознала, что и моя собственная жизнь протекала по кругу. Узоры повторялись. Сцена слишком ярко напоминала прошлый мучительный эпизод, когда мальчик перепутал меня, заменил на другую.

За то короткое время, когда я наблюдала их перед зеркалом, я увидела и кое-что еще. Он не столько желал ее, сколько восхищался собой, своим собственным лицом, своим ртом, произносившим неслышные мне слова. Я подумала обо всех тех разах, когда он заверял меня в своей любви, но теперь-то я знала, что говорил он кое-что другое – он говорил: «Я люблю себя». Особенно ярко всплыла в памяти фраза, которую он произносил перед старинным зеркалом в коридоре, уложив голову мне на плечо: «Мозг – зеркало, в котором отражается мир, и здесь ты видишь то, что заполняет мой». Я думала, это обо мне. Но это, разумеется, было о нем самом. Я была не более чем подушкой, на которую он укладывал свой драгоценный мозг.

Йон развернулся. Пойман с поличным. Наши глаза встретились. Он не отпустил женщину. В его взгляде я прочитала бесстыдство. И непонимание.

Я вернулась в гостиную к скучному разговору, твердо зная, что пора выбираться из круга Йона Людвига. Что не так с мужчинами, которых я выбираю? Из-за чего умные и чувствительные мужчины так себя ведут? Непонимание? Именно. Непонимание. Меня вдруг пронзила догадка: предположим, эти жалкие мужчины все равно были лучшими. Невзирая на отвратительное поведение, они все равно представляли высший эшелон рода мужского. Сидя на диване и слушая унылый разговор, тысячи слов без сути, я увидела это ясно: они просто-напросто в состоянии застоя. Но тогда есть надежда. Если только найти что-то, что сможет вывести их из этого состояния. Но что? Вот уж точно не разговоры.

Я покинула общество до наступления полночи. Йон ничего не заметил. А следовало бы, ведь у меня был ключ от его квартиры. Упаковав свои немногочисленные пожитки в сумку, я сняла бриллиантовое кольцо, его подарок, и принялась чертить по столетнему, «незаменимому» зеркалу в коридоре. Я снова была заперта в слишком маленьком пространстве и должна была выписать себя из. Я писала самыми красивыми буквами, на какие была способна, канчелляреской[77], по всей ценнейшей поверхности. На этот раз ни одной «а» не спутаться с «о». Никогда не писала на доске краше. Всем бы хоть раз в жизни поработать с такой доской, мелом во столько карат. Я не писала ничего дурного; я писала предостережение. Отступив на шаг, я оглядела результат: изящное послание белыми буквами. И пока я стояла так и вглядывалась в помутневшую амальгаму, вмиг ставшую темной и глубокой, как омут, я нашла ответ на свой вопрос: письмо. Письмо способно вытащить человека из ила, вывести из оцепенения.

Я стояла в собственной ванной, крепко задумавшись над этим воспоминанием, которое вызвало зеркало в квартире Артура. Отражение отражения. А что с ним, с Артуром? Это тоже такая любовь? А Эрмине – что думает она? Мне ничего не известно о ее планах. Может, я вот-вот снова повторю старую историю, пройду по тому же кругу? Может, в стагнации замерли не столько люди, сколько сама любовь?

Четыре самых важных романа в моей жизни были до того похожи, что брала оторопь. Временами накатывало ощущение, что Хенрик и Иоаким, Йон и Софус – словно один и тот же человек. Но это, встреча с Артуром, должно было стать чем-то совсем другим. У меня в животе несся вихрь, теплый поток. В Бирме я однажды наткнулась на Будду, в пупке которого пылал инкрустированный рубин. Казалось, теперь и я обладаю схожим сокровищем: драгоценной силой внутри меня.

Это, Артур, – любовь, которая облагородит меня, а не обесценит.

Это, Артур, – история, которую мне еще не рассказывали.

Еще в самом начале отношений, лежа с ним рядом, я поняла, что вся его жизнь отпечаталась у него на теле. Я могла поднять средний палец его левой руки в воздух и разглядывать белую, светлую линию около ногтя.

– Сам себя порезал, – смутившись, отзывался он. – Мне было десять, и я не хотел заниматься.

На свет появлялись и другие виолончельные воспоминания. Он разрешил мне потрогать загрубевшую кожу на самых кончиках пальцев и своеобразный бугорок на большом пальце левой руки – он появляется из-за того, что виолончелисту часто приходится играть в позиции ставки[78], узнала я.

Он высунул язык, в серединке была зарубка.

– Прикусил, когда летел с велосипеда. Еще не наловчился балансировать с виолончельным кофром на багажнике.

– А что случилось с инструментом?

Он посмотрел на меня с оскорбленным видом:

– С виолончелью-то? Она была дешевая, детская.

Я водила пальцем по треугольному шраму на тыльной стороне ладони, пока он рассказывал, как в восточноевропейском городе, после концерта, он так одурел, что прошел через стеклянную дверь. Он усмехнулся, но, судя по шраму, в тот момент ему было не до смеха.

– Этот хуже, – пылко отозвался он и, взяв меня за руку, провел моей ладонью по густым черным волосам до невидимой ямки, углубления в темени.

– Мост, – сказал он. – Наглый мостище украл у меня виолончель, и я попытался дать ему сдачи. Кончилось дело тем, что я сам получил по макушке.

Настала моя очередь усмехаться. Я подумала, он шутит, но он лежал с серьезным видом и показал мне полосу внизу живота справа. Прямо после схватки с мостом ему стало плохо. Он потерял сознание от боли. Оказалось, аппендицит.

– После операции я решил завязать с виолончелью, – сказал он. – Этот путь явно вел в никуда.

Дедушка рассказывал мне, что мертвые в Древнем Египте носили маски, которые часто изготавливались из склеенных папирусов, писем, которыми больше не пользовались. Сейчас ученые нашли способ отделять, один за другим, эти папирусные листы друг от друга, чтобы прочесть содержимое. Я чувствовала, что, лежа рядом с Артуром и водя пальцем по его шрамам, я занимаюсь примерно тем же.

Как я могла оказаться такой невеждой? Такой неподготовленной?

Я получила как минимум одно ясное предупреждение. Как-то раз Артур сидел за столом после завтрака и увлеченно писал что-то в своей черной записной книжке. Между кончиком карандаша и бумагой буквально полыхали искры. Мне хотелось снова заманить его в спальню. Он попросил меня подождать. Я была нетерпелива. Настаивала, дразнила его. Он снова попросил меня подождать, ему нужно было записать что-то важное. Я продолжала дразнить, отвлекать его, хоть и видела, что он разражается все больше и больше. Когда