я в шутку сделала вид, что вот-вот утащу у него записную книжку, он схватил банку черничного джема и метнул ее в мою сторону. С большой силой. Она просвистела мимо, ударилась о стену и разлетелась на куски. Я не столько смутилась, сколько развеселилась, глядела на пятно и на синюю полосу, которая сбегала от него вниз. Меня больше занимал знак, проявившийся на стене, чем тот факт, что Артур сердится. По-настоящему сердится. Сердится, и непонятно почему. Пятно и полоса на стене походили на восклицательный знак вниз головой – так его пишут в Испании. Меня так впечатлило это зрелище, что я совершенно позабыла о швырнувшем банку мужчине. О том, что это могло бы рассказать о нем нечто существенное.

Вспоминая Йона Людвига, короля-зеркало, я рассердилась. На саму себя. Во многом именно из-за него я так долго пренебрегала работой над созданием своей собственной гарнитуры, забросила многообещающие черновики, оставшиеся еще со времен учебы в академии. Сначала я отложила этот проект, соблазнившись вакансией в престижном бюро Йона Людвига, затем у меня не было времени думать об этом из-за затянувшихся и все более выматывающих отношений. Я предала свой проект из-за любви. Когда роман подошел к концу, я устроилась в другую фирму, на этот раз к конкурентам. Я употребила всю свою творческую энергию и все свободное время на то, чтобы доказать миру, что могу создавать вещи ничуть не хуже, чем Йон Людвиг. Они и вправду были такими же хорошими, да только все буквы, которые я писала, были легкими, как пух одуванчиков.

На что мы только не растрачиваем наши жизни. Кажется, миновала пара ударов сердца, а проходит десять лет. Десять лет. В голове не укладывается.

Сейчас наконец я вернулась. В последовавшие за визитом к Артуру дни я без конца ставила фоном записи японской бамбуковой флейты и работала. Пожалуй, я думала, что подберусь к нему ближе, стоит только продолжать слушать хрупкие, ищущие мелодии сякухати, мелодии, навевающие тоску. Медленно улучшая мой алфавит, утолщая одни штрихи и утоньшая другие, находя новый фасон концевого элемента, меняя межбуквенные интервалы, я неоднократно задавалась вопросом, а не ищу ли я нечто другое, помимо нового шрифта. Что, если я ищу другую форму любви, может быть, даже невозможную форму. Что ж, почему бы и нет. Я хотела, чтобы так и было. Ведь по-настоящему ценно в жизни только одно: попытка совершить невозможное.

В эти сутки я работала, забыв обо всем, запоем, у меня едва находилось время поесть. Даже еда, на приготовление которой ушли бы считаные секунды, и та стояла в шкафу нетронутой. Я продолжала изводить себя самой сложной и самой времязатратной задачей – исследованием того, как различные комбинации букв функционируют вместе, как отдельные знаки ведут себя во всех мыслимых сочетаниях. Я пробовала и вносила правки. И снова пробовала, и снова правила. Шрифт делался все лучше. Я думала, что снова создаю письмо бриллиантом, и, возможно, именно из-за этой ассоциации всплыл в памяти Ханс-Георг Скай. А с ним: шкатулка, которую я спасла из горящего дома. Мой рыцарственный учитель скончался вскоре после катастрофы. Причиной смерти стали не ожоги, но ушиб головы. А что, если виновата не потолочная балка? Загадочная история. По всей вероятности, его дом подожгли, но виновные так и не были найдены.

Через несколько недель после похорон я открыла ларец. Руки по-прежнему были в повязках. Внутри хранились не самоцветы, о которых я грезила, но два манускрипта. Один из них принадлежал перу самого Ханса-Георга Ская и был, возможно, звеном в процессе работы над новым алфавитом. Страницы заполняли короткие истории о буквах, написанные синими чернилами, и я – отдавая дань моему старому учителю – вплетаю их в мой рассказ. Второй оказался на итальянском – листы, изъеденные временем и почти прозрачные, – к нему прилагался перевод на норвежский. Вчитавшись, я поняла, что ко мне попал документ, написанный рукой Мастера Николаса в шестнадцатом веке. Тот самый текст, о котором так боязненно и так туманно отзывался Ханс-Георг Скай.

Теперь я снова извлекла рукопись на свет: этот содержательный почерк – в нем была сама возможность возможности, – который так тронул меня, когда я читала ее впервые. Взгляд вновь заскользил по строчкам, и я поняла, что почти позабыла историю. Или вытеснила ее из памяти. Поняла: я не желала думать о ней вовсе. Отложила на потом даже это.

Записки Мастера Николаса

В тот день, когда отец поднес изумруд к свету и показал мне крошечные знаки на его поверхности – гравировку, смысл которой был мне неведом, но которая, по словам отца, была способна исполнять самые сокровенные желания человека, – мир письма поглотил меня безвозвратно. Отец разрешил мне подержать зеленый камень в руках. Сжимая его в ладони, я горячо, от всего сердца, пожелал стать изобретателем. Мне казалось, что нет в мире более славного и достойного занятия, чем изобретать что-то людям на благо, сродни ткацкому станку, компасу или книгопечатанию. В особенности меня манило последнее, вкупе со светящимися знаками и фигурами, покрывавшими изумруд, и я пришел к окончательному заключению, что мое собственное изобретение будет связано с письмом.

Будучи учеником венецианского печатника и тем самым ежедневно прибегая к помощи диковинных средств ради приумножения текстов, я лишь укрепился в этой вере. Однако вскоре я стал приверженцем того мнения, что человеку под силу отливать и другие литеры, совершеннее тех, какие мы использовали в то время. Я с недоумением наблюдал, как пуансонисты, все самые прославленные граверы, вырезают буквы, будто сошедшие с монашеских рукописных пергаментов. Это касалось даже такого достойного уважения мужа, как мой тезка Николя Жансон[79], и изысканных литер в его самой что ни на есть безукоризненно исполненной книге: «De Evangelica Præparatione»[80] Евсевия Кесарийского.

Став мастером и полноправным хозяином в своей собственной типографии с прилагавшейся к ней словолитней, я немедля принялся за эксперименты, соблюдая строжайшую секретность. Для гранок я обычно выбирал первые главы из Бытия, потому что отменно знал текст и оттого счел, что смогу здраво судить о воздействии букв, которые резал, отливал и которыми набирал текст. За первые годы я не продвинулся ни на шаг. Иные попытки не производили на меня должного впечатления, другие только приводили в смущение. Однако пара шрифтов заставила меня испытать легкий телесный трепет при виде акта творения, сродни тому, что описан во вступительных главах Первой книги Моисея.

Это укрепило меня во мнении, что лучшие варианты букв