его не увезла скорая. Прощаясь, он прошептал, что я должна тщательно оберегать ларь:

– Его содержимое дороже бриллиантов.

Карабкаясь в горку, я сумела донести сундук до дороги, где поймала такси. Дома я со всем тщанием обработала раны. Но сундука не открыла.

IX

Я стояла перед его дверью. Латунный звонок в форме полусферы, с кнопкой посередине, походил на буддийскую ступу. Дверь подъезда оказалась открытой. Дверная табличка гласила «Артур Лауритцен». Как это так, сириец и вдруг Лауритцен? Не помню, задалась ли я этим вопросом. Я долго стояла не двигаясь. Успокаивалась. Сердце стучало. Лицо как будто опухло. Как долго я вглядывалась в его имя? Посмотрела на наручные часы, но и сейчас стрелки и цифры от меня ускользали. Часть меня неслась вниз по лестнице, часть звонила в дверь. Должно быть, последняя победила. Он открыл дверь тотчас, как будто стоял под дверью, тихо как мышь. Стоило ему на меня посмотреть, как кипучее тепло собралось в одной точке, где-то в районе живота. Я заранее заготовила вводную фразу, пару подходящих предложений, но все их позабыла. Он молча пригласил меня войти. По его лицу невозможно было прочесть, удивлен ли он. Да я и не успела об этом подумать. Ноги сами несли меня через порог, действовали без моей указки.

Он повесил мою куртку и шарф на вешалку возле своего толстого пальто. Коридор пустовал, было там разве что массивное антикварное зеркало в позолоченной раме. Квартира пахла как он. Почудилось, что я во Внутреннем Средиземноморье. У истока. У колыбели цивилизации.

Несмотря на уличную серость, мерцающий свет просачивался в белую, почти голую гостиную. Диван, на двоих. Старый круглый стол с миской фисташек и вазой тюльпанов. Цветы еще не открылись, стояли, как закрытые лица. Я хотела что-то сказать, но ни одно слово не слетало с губ. Ища помощи, я посмотрела на стул посреди комнаты. Рядом лежала виолончель, волшебное судно – модель корабля, выполненная еще более мастерски, чем дедушкин «M/S Baalbek».

Дверь в другую комнату, размером с гостиную, также стояла открытой, там тоже было пусто. Охряные стены. Я приметила матрас на полу. Рядом – черную записную книжку. На этом – все. Я поискала глазами что-нибудь, что смогло бы указать на присутствие Эрмине, но тщетно.

Он тоже не произносил ни слова. Просто стоял в окружении света. Ощущение было такое, будто свет исходил от него. Вблизи меня снова заворожили его глаза. Радужки-калейдоскопы. Полные крошечных фигур. Радуга из осколков. Я опустила взгляд.

Сердце не просто колотилось, оно билось рывками. Я попыталась замедлить дыхание. А он взял и уселся на стул, зажал виолончель ногами и начал играть. Без нот. Акустика в комнате была превосходная. Я не знаю, что именно он исполнял, но было похоже на музыку Гундерсена. Чистую. Глубокую. Едва ли я смогу описать эти минуты. Звуки виолончели доходили до меня не через уши, но через ступни. Весь деревянный пол вибрировал. Вся я вибрировала. Я увидела, как в струящемся из окна луче света парят пылинки. Мне вспомнилось детство, когда я стояла в золотой пыли в дедовой мастерской. В Мемфисе. Мне еще не доводилось слышать такой музыки. Я воображала себе идеально ограненный бриллиант, который медленно поворачивают против источника света. Хотя это был всего один инструмент, я слышала, чувствовала всем телом, много инструментов; и, хотя это был простой звуковой ряд, я слышала гармонии. В подсознании все звучало чрезмерно, всеобъемлюще.

Я стояла навытяжку и слушала, вглядывалась в особый угол, образуемый предплечьем и кистью, мягкое запястье, которое гипнотически двигалось туда-сюда, длинные пальцы, бегающие по грифу. И в то же время ощутила притяжение к человеку на стуле. Такое мощное, что мне пришлось выставить ногу вперед, чтобы не упасть в его сторону. Никому не ведомы те силы, что притягивают друг к другу людей. Но сомневаться в них не приходится: это необоримые силы.

В какой-то момент виолончель стала прозрачной; сделалась кораблем из стекла. Судном таким ясным, таким прекрасным, что, без сомнения, доставит меня именно туда, куда я пожелаю. Сердце стучало в такт музыке. Не припомню, чтобы мне случалось быть такой… не подберу слово. Это было больше, чем влюбленность. На секунду или две он прикрыл глаза, приподняв соболиную бровь, и одного только этого движения брови хватило, чтобы по мне пробежал разряд. Я была буквой «С», которая стояла перед ним и полыхала пламенем.

Сколько прошло времени? Пять минут? Пятьдесят? Когда он остановился, опустил смычок, мне пришлось удерживать себя от того, чтобы не опуститься перед ним на колени – не для того, чтобы меня любили, но чтобы на мне играли, чтобы это запястье надо мной танцевало.

Он по-прежнему хранил молчание. И я тоже не могла вымолвить ни слова. Но я заметила, впервые, что он отвечает мне взглядом на взгляд. Осколки в радужках заискрились по-новому.

Я медленно пошла назад, в коридор. Поднявшись, он последовал за мной. Прямо перед тем, как я открыла входную дверь, он протянул руку и обхватил мое запястье, будто не хотел, чтобы я ушла. Но тотчас отпустил. Запястье горело.

Я – сама не знаю как – спустилась по лестнице. Пришлось опираться на стены подъезда. Я была в тумане, тронута чем-то, чему не знала названия, силой, с которой мне ранее сталкиваться не доводилось. Слово «магнетизм» бессмысленно. Я обследовала запястье, как будто хотела удостовериться, нет ли там ожога, или хотя бы не осталось ли еще на коже его отпечатков пальцев, как на стекле в детективах.

Когда я уже проходила мимо домофона, раздался его голос:

– Сможете заглянуть в пекарню завтра утром?

И опять я не знаю, сколько я так простояла. Я смогла собраться с мыслями не раньше, чем услышала «эй!», и ответила, что подумаю.

На улице мне ничего не оставалось, как покоситься на плечо, чтобы проверить, нет ли на ткани куртки золотой пыли. Солнца не было. И, тем не менее, я стояла там, ослепленная.

* * *

Когда Григорий, аббат из монастыря Кальвино, утром посетил скрипторий, чтобы осмотреть иллюминированную рукопись, над которой брат Франциск трудился весь предыдущий день, случилось нечто необъяснимое. Брат Франциск выполнил инициал G в форме лабиринта и заполнил его крошечными фигурами, птицами и ангелами. Аббат Григорий сидел и неотрывно смотрел на пергамент не один час. Настал вечер, а он по-прежнему был недвижим, и остальные монахи забеспокоились. Они силой стянули его со стула.

Аббат казался пристыженным, но быстро оправился и поблагодарил