братьев за их поступок. Григорий признался, что заплутал в красочных миниатюрах и на мгновение испугался, что никогда не сможет отыскать путь обратно.

Придя домой, я сползла на диван, чтобы дать музыке и дальше петь в моем теле, пусть отзвучит. Одна виолончель. Двенадцать виолончелей. Я лежала так, пока тишина вновь не стала главенствующим звуком. К тому времени прошло уже много часов.

Насколько много, насколько подробно человек в состоянии помнить? Не знаю. Иногда мне хочется помнить поменьше. Я сижу в маленькой комнате, удалившись от мира по собственной воле, и пишу моей ручкой «Омас Парагон» – черными чернилами, – а самолеты за окном приземляются один за другим. Может, стоило бы писать красным? Красные чернила обуздали бы воспоминания. Собрали бы все в одну четкую, красную нить. «Хочу наружу. Хочу наружу. Хочу наружу».

Может, я просто до смешного наивна? Найдется ли хоть один человек, хоть один читатель, кто заметит, что буквы в этих жалких заметках сами по себе могут раскрыть то, что я выразить не в силах? И, тем не менее, я отчаянно стремлюсь ухватить с собой побольше, пусть и из сферы поверхностного. Мне не терпится взмыть в небо, прочь отсюда, но я замечаю, что писала бы страницу за страницей, одну за другой, об одном только его запястье, о пальцах, держащих смычок, о звуках виолончели, обнимавших меня мягкими руками. Я могла бы отложить свой отъезд на неделю лишь ради того, чтобы исписать сотню страниц о его взгляде, парящих осколках в радужках, невесомых в отсутствие гравитации. У меня хорошая память. Но когда я все это вспоминаю, дело не в исключительной памяти, причиной впечатление, уникальная мощь переживания и – боюсь – его необратимое своеобразие. И если я не пишу сто страниц о его глазах, то лишь потому, что мне дорого время. И потому, что я жажду увидеть его глаза снова.

Я наконец оторвалась от дивана и вошла в рабочий кабинет – я чувствовала себя странно. Все вокруг было странным. Даже узор половиц вихрился иначе, чем за день до того. По дороге домой из квартиры Артура я надолго задержалась, завязывая шнурок, размышляя о том, не восходит ли каждая буква алфавита к особому узлу. Тут же я едва избежала нового столкновения с автомобилем, потому что застыла посреди улицы, как зачарованная, и изучала точку, где сходились трамвайные рельсы. Уж не была ли я на грани умопомешательства?

Я включила компьютер, не осознавая, что делаю; будто тело, независимо от мозга, понимало, что сейчас у меня наконец-то появился блестящий шанс сделать значительный шаг вперед. Пока машины гудели, шуршали и перешептывались, мои мысли все еще витали в его квартире, в комнате, где он играл на виолончели. Повинуясь автопилоту, я открыла окно выбора шрифтов и нажала на «т», так что мне стал виден абрис буквы, контрольные точки и кривые Безье. Похоже на чертеж здания или моста. Я долго сидела, уставившись на эту «т», пока в конце концов не перестала понимать, что это. Непостижимый знак. Что-то из далеких галактик.

На смену отуплению медленно пришло отрезвляющее желание работать. Решимость и задор. Смогу ли я перебирать буквы, как струны, использовать тело читателя как резонаторный ящик? Я привнесла несколько ключевых изменений в пару знаков, с которыми долго не могла продвинуться вперед. Ясно увидела, что и несколько межбуквенных интервалов требуют изменений, в частности между «т» и «1», «ν» и «1». Я собиралась не просто создать знаки, но испробовать, как они смотрятся вместе с другими, в словах, в предложениях. Буквы должны работать массой, не поодиночке. На один только поиск идеального расстояния между одной буквой и всеми остальными могли уйти месяцы, годы, жизни – и нужно доверять себе, учитывать эффекты обмана зрения, знать, что ограничения человеческого глаза и мозга определяют, какой шрифт хорош, а какой плох. Однако я возблагодарила разработчиков программного обеспечения, той программы, которой я пользовалась, сказочного, прогрессивного инструмента, который делал рисование шрифта куда проще, чем в академии художеств, – не в последнюю очередь потому, что оперировал таблицей кернинговых[69] пар. Инструмент доставлял мне такое же телесное наслаждение, как швейцарский нож Элен, когда я обнаружила, что в нем запрятано все, от пилы и до консервного ножа, ножниц, зубочистки, да и лупы и ручки в придачу.

Игра Артура на виолончели, с одной стороны, простая, но с другой – бесконечно сложная, вдохновила меня. Вот бы сотворить алфавит, нарисовать «с», «g», «d», «а», которые в большей степени, нежели прежде, создавали бы слова в родстве с музыкой. Воздействовали бы на чувства больше, чем на разум, были бы взмахами, волнами так же, как частицами типографской краски. Я помнила эфы на деке его виолончели. Смогу ли я заставить мою «f» запеть так же, смогу ли я создать букву, которая вместе с горсткой других зазвучит в сознании читателя так же богато?

Была поздняя ночь, и я стояла в ванной. Я вперила взгляд в зеркало, смотрела, но не видела. В памяти всплыла деталь из квартиры Артура – исполинское зеркало в прихожей. Это, в свою очередь, напомнило мне еще кое о чем. О том, что лежит за всем, даже за письмом. О любви.

В последний год учебы в Академии художеств и еще несколько последующих лет у меня были отношения с одним гуру в области рекламы, Йоном по фамилии Людвиг. Соперники звали его Король-солнце – не только из-за имени, но и потому, что шевелюра, длинные локоны, пара нередко выставляемых напоказ шелковых носков были его характерной чертой. К тому же его монарший характер управления бюро. Злые языки утверждали, что однажды, во время напряженной дискуссии с сотрудниками, он произнес: «Бюро – это я!»[70]

Йон Людвиг был, однако, не из тех самоуверенных лизоблюдов, коих в рекламной сфере великое множество. Особенно среди мужчин. Йон был интеллектуалом, автором текстов и генератором идей. Его уважали. Он принимал участие, бесплатно, во всех «правильных» кампаниях для таких правозащитных и благотворительных организаций, как «Эмнести Интернешнл» и «Армия спасения». К тому же его критические высказывания о своей собственной сфере деятельности регулярно оказывались в центре внимания.

Мне повезло получить работу на лето в его престижном бюро, которое славилось «рекламой, обращенной к сердцам». Наш роман завязался благодаря случайности. Главного художника в бюро звали Йан. Однажды утром я набросала ему записку от руки – она касалась стратегии разработки типографики брошюр, небольшого звена в работе над новым корпоративным стилем банка –