– Хорошая у тебя память. – Она поцеловала его в макушку. – А другого пути и нет, Жорж. Мы навяжем свою красоту миру, и, если нам это удастся, в мире останется только она, наша красота, настоящая, и это будет торжество справедливости. Навяжем, как Микеланджело навязывал красоту камню, как мужчина навязывает женщине ребенка…

– Но и Микеланджело, и мужчина приходят с любовью, моя Анжелика, а любовь, как утверждал Аристотель, не нуждается в справедливости!

– Любовь в истории называется революцией, мой Медор! Недаром же Ломброзо считал, что революция как историческое выражение эволюции – явление физиологическое, а бунт – патологическое. Христос освободил душу, Ренессанс – человека, Великая французская революция – общество, русская революция освободит и преобразит весь Космос!..

– Что ж, – сказал Георгий, целуя ее в плечо, – снова мы согласны в несогласии.

– Это у нас с тобой хорошо получается. – Варвара откинула одеяло. – И это…

Она сняла другую квартиру, не такую аскетическую, как прежняя, и больше не устраивала студенческих сходок.

Иногда она пропадала на несколько дней, а то и на неделю-другую, но сразу по возвращении в Петербург давала о себе знать, и всякий раз Георгий замечал изменения в ее облике: подведенные глаза, кружевные чулки, локоны до плеч, приятная полнота…

В августе она предупредила, что вернется не раньше середины сентября, и Георгий погрузился в книги, которые откладывал на потом, а утром и вечером взял привычку прогуливаться в одиночестве по набережной Мойки.

Утром 8 сентября 1901 года, в воскресенье, Георгий Преториус энергичным шагом двигался по набережной Мойки в сторону Невского проспекта.

Термометр показывал чуть больше восьми градусов тепла.

Было сухо и пасмурно.

По Певческому мосту прогуливался мужчина в широкополой шляпе.

Вдали на набережной показалась группа всадников, за которыми следовала карета.

С другой стороны Мойки на мост взбежала девушка, которую мужчина, по всей видимости, и ждал.

Когда карета въехала на мост, мужчина в широкополой шляпе бросился ей наперерез. Всадники прибавили ходу, что-то крича. Экипаж замедлил ход – на его дверце можно было разглядеть герб с короной. Пригнувшись, мужчина бросил что-то в сторону кареты. Девушка метнулась в сторону, побежала к Капелле, и в этот миг раздался взрыв.

От неожиданности Георгий присел, прикрыв голову руками, а когда выпрямился, увидел дым, лежащих людей, бьющуюся на мостовой лошадь, развороченную карету, колесо, катившееся в сторону Капеллы, и девушку, с диким воем убегающую от колеса.

Когда она приблизилась, Георгий узнал Шурочку.

Он схватил ее, встряхнул, взял за руку и потянул за собой.

Они свернули в Волынский переулок, выбежали на Большую Конюшенную, перешли на шаг, на Невском зашли в полупустую кофейню, Георгий заказал две рюмки коньяку, Шурочка сняла перчатку с левой руки, рюмку взяла правой, выпила коньяк одним глотком, надела перчатку и замерла, уставившись перед собой в пустоту.

– Не могу никого видеть, – наконец проговорила она. – Как представлю папеньку, Ольгу Оскаровну… Говорить с ними, видеть их… нет, не могу…

– Можем пойти к нам, – сказал Георгий. – Дома никого, кроме прислуги, а родители в Италии…

Ему хотелось взять ее за руку, но он боялся, что от неожиданного прикосновения Шурочка разрыдается.

– Куда-нибудь, – сказала она.

В кофейню вбежал какой-то господин спортивного вида – в клетчатой кепке, полосатых гетрах – и радостно крикнул во весь голос:

– Павел убит! Великий князь Павел!

Посетители загомонили, Георгий взял Шурочку за руку и решительно увлек за собой.

В Юсуповском саду они сели на лавочку, и Шурочка вдруг спросила, нет ли у Георгия папироски. Он открыл портсигар с монограммой, подаренный Варварой, девушка взяла негнущимися пальцами папиросу.

– Понимаю, что сейчас тебе не до разговоров, – проговорил Георгий, поднося спичку к ее папиросе, – но тут как в шахматах: тронул – ходи…

Шурочка кивнула, неумело затянулась папиросой, кашлянула.

– Ничего не понимаю, ни-че-го, – сказала она. – Вчера Вивенький попросил забрать коробку на Лиговке, и я забрала. Это даже не коробка – книга, обернутая бумагой. Сегодня, как он и просил, отдала книгу Константину… который в шляпе… а он…

– Он бросил ее в карету?

– Нет. Он спрятал ее в холщовый мешок и бросил его… но в мешке уже что-то было…

Она откинулась на спинку скамейки и закрыла глаза.

– Если не возражаешь, я буду рассуждать вслух, – сказал Георгий. – По просьбе Вивенького ты передала некий сверток господину в шляпе, но в карету он бросил мешок, где уже что-то лежало…

Шурочка молчала.

– Возможно, Вивенький имеет отношение к этому бомбисту, а может быть, и нет. Возможно, это цепочка совпадений, случайностей. Не исключено, что в свертке, который ты забрала на Лиговке, действительно была книга… или что-нибудь вроде книги… Возможно, Вивенький знает этого Константина, но не знает, что тот – бомбист… – Он вдруг встрепенулся. – Шурочка, а ты уверена, что этот господин в шляпе… этот Константин… ты можешь утверждать, что он спрятал книгу в мешок? Именно в мешок?

– Он стоял боком ко мне, когда прятал книгу… Сейчас я не уверена… Может быть, он опустил ее в карман…

– Что ж, – как можно более мягким голосом проговорил Преториус, – немудрено, что при таком потрясении твоя память сбивается…

– Возможно, я ошиблась, – сказала Шурочка, не открывая глаз, – но погибли люди…

– Пока это слухи. Может, они ранены… или и вовсе живы-здоровы… обыватель поверит любому слуху, любой лжи, лишь бы она была страшной, пугающей…

– Что-то мне стало зябко. – Шурочка взяла Георгия под руку. – Пройдемся-ка…

Ее рука была такой твердой, словно принадлежала мраморной статуе.

– Ложь распознать трудно, потому что это одна из основ нашей жизни. В старину китайцы считали, что от страха у человека прекращается выделение слюны, а честный человек страха не испытывает. Поэтому заставляли подозреваемого в преступлении наполнять рот сухим рисом, и если рис оставался сухим, пока подозреваемому зачитывали обвинение, этот человек признавался виновным…

– Пойдем к тебе, – сказала Шурочка.

В его комнате она попросила выключить электричество и стала расстегивать его рубашку, потом повернулась к нему спиной, чтобы было удобнее, и он помог ей освободиться от платья, ругая себя за то, что не может остановиться, дрожа от нетерпения, а потом она снова помогла ему, а потом ее тело перестало быть твердым как мрамор…

Наверное, они были единственной парой в Петербурге, а может быть, и во всем цивилизованном мире, которая легла в постель полностью раздетой.