Имплементация воли Божьей требовала расходов, потому что Шурочке хотелось физической близости никак не меньше и не реже, чем Георгию, и они стали давать уроки, чтобы оплачивать номер в приличной гостинице.

Счастью Георгия, однако, мешала ложь.

Он не осмеливался рассказать Шурочке о былой связи с ее мачехой, а пуще всего боялся возвращения Дашевской, мучительного разрыва с ней, а потому радовался каждому дню молчания Варвары. Она обещала вернуться во второй половине сентября, но уже минул ноябрь, а никаких вестей от нее не было.

В середине декабря Шурочка в сопровождении Ольги Оскаровны внезапно уехала в Германию, не сказав Преториусу ни слова.

Мадам Обло вручила Георгию письмо и картину, свернутую трубочкой, но отвечать на вопросы отказалась.

Шурочка писала: «Умоляю, верь мне, но не терзай вопросами, на которые я пока не в силах ответить. Я и сама измучена до боли, до крика, до слез разлукой с тобой, возлюбленным мною, как никакой другой возлюблен не будет. Придет время, и все прояснится. Твоя до ногтей и ресниц Ш.».

Развернув картину, переданную мадам Обло, он чуть не упал в обморок. Шурочка как-то со смехом обмолвилась, что дама на портрете похожа на нее, но такого сходства Георгий не ожидал. Эти узкие зеленоватые глаза, высокие скулы, губы, подбородок, вьющиеся рыжеватые локоны, обрамляющие чистый лоб, он целовал по сто раз на дню, и вот ее нет, и он растерян, огорчен, одинок…

А в конце декабря в университете к нему подошел Варфоломеев и с кривой усмешкой протянул немецкую газету. В заметке, отчеркнутой карандашом, говорилось о некоей Барбаре Д., которая была застрелена на террасе цюрихского кафе. Это случилось в полдень. Высокий мужчина в шляпе приблизился к госпоже Д. и трижды выстрелил из револьвера ей в голову, после чего, воспользовавшись суматохой, скрылся. Тело госпожи Д. доставлено в больницу святого Георгия.

– Это Дашевская, – сказал Варфоломеев. – Оказывается, наша Варвара была агентом-провокатором охранки, но товарищи ее раскрыли. Справедливость, как говорится, восторжествовала.

– Откуда вам известно, что это была именно она?

Варфоломеев загадочно улыбнулся.

– Не сомневайтесь, Преториус, сведения из надежных рук.

– Она погибла? Здесь не сообщается…

– Три пули в голову, Преториус! – воскликнул Варфоломеев. – Три пули! Да и не пишут о живом человеке «тело», а здесь написано «тело доставлено в больницу».

Очнулся он на скамейке в Юсуповском саду, на той самой скамейке, на которой Шурочка рассказывала ему о покушении на великого князя, на той же скамейке, где месяцем раньше Варвара вдруг прильнула к нему и прошептала: «С тобой я стала одержимой самкой. На мне только юбка и чулки. Мы можем сделать это где-нибудь здесь? Я готова хоть в кустах, как последняя блядь, ну пожалуйста, Жорж!»

Он потерял и Варвару, и Шурочку, и любовницу, и любовь.

Встал и пошагал к выходу, волоча за собой горбатую тень.

Княжна Софья Исупова была очень хороша собой, довольно умна, но слепа от рождения. Много лет за нею неотступно следовала пастушка – Аннушка, девушка из деревенских, всегда готовая прийти на помощь госпоже.

Софье покровительствовала известная фурия и труперда княгиня Сумарокова, которая передвигалась в инвалидном кресле и своей безжалостной язвительностью наводила ужас на высшее петербургское общество.

Однокашник Вивенького по лицею Мишель Исупов, представляя его сестре, назвал приятеля «Казановой и Протеем нашего времени».

– Так значит, вы бабник, Виктор? – спросила Софья, выговаривая немножко в нос, как делала всегда, когда пыталась спрятать смущение или хотела кого-нибудь уколоть. – И разбираетесь в женщинах? А как на ваш вкус – правда ли, что у меня пленительный стан?

– Безусловно, – ответил Вивенький. – Но в какой же дурацкой книге вы это выражение вычитали, Софья Михайловна?

Она рассмеялась.

– Зовите меня Сафо, хотя стихов я не пишу, а из-за своей красоты и кротости к сафической любви неспособна. Прикажите, пожалуйста, принести вина – выпьем за знакомство.

Оказалось, что Сафо любила театр. По ее словам, обычно все первое действие она напряженно соображала, кто кому кем приходится, а уж потом отдавалась спектаклю без остатка. Ее не волновали декорации и костюмы – она вся обращалась в слух.

– Если судить по вашему опыту, театр – искусство для слепых, кинематограф – для глухих, – заметил Вивенький.

– Ну, по известной причине в кинематографе я и не бываю, – сказала она, тронув пальцем свои очки с синими стеклами. – Братец говорил, что вы занимаетесь книгами…

– Главным образом книгами для народа.

– Лубком?

– Просветительской литературой.

– А вы впрямь донжуан или Мишель, как всегда, приврал?

– Скажите, Сафо, что я должен ответить, и я отвечу.

– Да вы хитрец!

– А вы кокетка.

– Боже мой, я?! – Она протянула ему свой бокал. – Впрочем, это вы на меня так действуете. От вас веет чем-то таким… таким этаким… Научите меня целоваться?

– Сафо… – Вивенький запнулся. – Ваше сиятельство…

– Наше сиятельство вас оскорбило? Или я попросила о чем-то невозможном? Аннушка тоже говорила «невозможно», но ведь я ее выучила по-французски, и она даже не забрюхатела!

Из дальнего угла гостиной к ним подъехала в своем кресле княгиня Сумарокова.

– Чем это ты, милая, так поразила господина де Брийе? Мне казалось, это невозможно…

– Спросила, не научит ли он меня целоваться, а месье вдруг скуксилось.

– Ох, уж это обсуждайте без меня. – Старуха развернула кресло. – Одно скажу: с огнем играете, детки!

– Приходите в субботу, мы будем ждать вас, господин де Брийе, – сказала Сафо, протягивая руку для поцелуя, а другую – Аннушке. – До встречи, Виктор Евгеньевич.

Он молча поклонился.

Друзья, знакомые, сослуживцы, любовницы и начальники – все восхищались его самообладанием и находчивостью, но тем вечером Вивенький до того растерялся, что по возвращении домой рассказал обо всем матери.

– Ей скоро тридцать, ни о каком замужестве и мечтать не могла, – задумчиво проговорила Полина Дмитриевна, – и мужчин она, разумеется, не знала. А жаль: очень уж хороша, в опытных руках могла бы стать садом наслаждений. Немножко взбалмошна, любит дразнить гусей. Помню, как-то пригласила к себе множество светских дам на литературный вечер и устроила громкую читку «Капитала». Ты, милый, конечно, донжуан, но интрижкой тут не обойдется, разрыва она тебе не простит ни за что. И своей слепоты не простит…

– В мыслях не было никакой интрижки! – воскликнул Вивенький. – Мы и виделись-то от силы полчаса. Она бесспорная красавица и безусловная кокетка, но не до такой же степени! А может, зря я тут понапридумывал и она просто пошутила?