Темнели впадины ее выклеванных глаз. Сквозь клочья шкуры и почерневшего мяса виднелись ребра. Ноги, как деревянные, торчали над раздутым брюхом. Брут захрапел, закусил поводья и попятился. Я взял его под уздцы, но он рванул головой вверх и чуть не сбил меня с ног. Одноколка накренилась, грозя вывернуть в канаву наши пожитки.

— Нечего делать, Жозеф, едем задами. Эх, сразу видно, что Брут на войне не бывал! — сказал мэтр.

Мы свернули на тропинку между хижин, чтобы объехать лошадиный труп.

— Мэтр, тут кто-то есть, — сказал Паскуале.

Над мшистой крышей одной землянки поднимался дымок. Мэтр заглянул в черную дыру, заменявшую окошко. Оттуда раздалось какое-то бормотанье.

— Эй-эй, зачем ты тушишь огонь, матушка? — закричал мэтр.

На земляном полу хижины тлели угли. Страшное существо в грязных лохмотьях металось над ними, затаптывая огонь. Из опрокинутого котелка на угли шипя выливалась вода.

— Гляди, гляди, ты котелок опрокинула! — снова крикнул мэтр.

Женщина в лохмотьях схватила котелок костлявой рукой и прижала его к груди, словно защищая от нас. Из-под свалявшихся косм дико сверкали ее глаза.

— Не отбирай… не отбирай… — бормотала она. — Это моей дочурке… не отбирай, ты все равно не будешь есть… это только мясо дохлой лошади… Ааа! — вдруг завыла она по-звериному, увидев, что мэтр переступил порог землянки. Она упала на пол, прикрыла грудью котелок и растопырила руки, готовая вцепиться в того, кто подойдет.

— Не отдам! — хрипела она. — Изверги! Все отобрали, все! Мы один мох едим… Неделю огня не разводили… Я не отдам.

— Не бойся, матушка, мы ничего не отберем, — ласково сказал мэтр, — мы тебя накормим. Жозеф, Паскуале, тащите сюда наши сумки!

Женщина замерла на полу, все еще прикрывая котелок. Она недоуменно смотрела, как Розали вынимает из сумки хлеб, сыр, яйца, а мэтр Миньяр вываливает из мешка лук.

Розали протянула ей дрожащей рукой кусок хлеба с сыром. Она жадно схватила его и, озираясь, отползла в угол.

— Мари!

Из кучи лохмотьев в углу выкарабкалась девочка лет пяти — маленький скелет, обтянутый желтой кожей. Ее большая голова качалась на слабой шейке, глаза были мутные. Она стала есть хлеб из рук матери, сопя и давясь от жадности, стоя на четвереньках, как собачонка. Мать глотала слюну.

Крупные слезы катились из черных глаз мадемуазель Розали. Она отреза́ла один ломоть за другим и давала женщине. Я вышел из хижины, чтобы выпрячь Брута.

———

Мы раздули огонь и сварили похлебку. Поев, матушка Гошелу (так звали женщину) заплакала. Слезы промывали светлые полосы на ее черных от грязи щеках. Она рассказала мэтру, какой был плохой урожай. Сборщики недоимок забрали все, что удалось снять с поля. Зимой скотина стала дохнуть. Нечем было ее кормить, нечего было есть самим. В марте наступил настоящий голод. Все деревенские, как один человек, поднялись и пошли искать хлеба по другим деревням.

— Мы остались, муж был болен горячкой… Потом он умер, потом я заболела… У меня была припрятана мука для дочки… Неделю тому назад стала я печь для нее лепешки пополам с корой… Вдруг слышу голоса и топот… Опять — сборщик недоимок с отрядом солдат. Увидали дымок над крышей, нагрянули сюда, отобрали и муку и лепешки… Все дома обшарили, выносили, отбирали последнее добро и грузили на возы. Я думала — вы тоже за недоимками…

Мэтр Миньяр слушал ее, нахмурившись, и кусая губы.

— Есть у вас родные, матушка Гошелу? — спросил он.

— Есть тетка в Эпинале. Я хотела к ней пойти, да не дойду. Очень я слабая… Уж, видно, помрем мы здесь с Мари. — И матушка Гошелу зарыдала, уронив на колени голову с седыми нечесаными космами.

Маленькая Мари, насытившись, спала на коленях у Розали, завернутая в ее зеленый шарф. Она улыбалась во сне и сосала свой грязный палец.

Мы переночевали в соседней хижине. Я не мог спать. Мне мерещились то оскаленная челюсть дохлой лошади, то маленькая Мари с мутными глазами, то слышались грубые голоса сборщиков, отнимавших лепешки у матушки Гошелу.

Паскуале встал бледный, нахмуренный. Мы запрягли Брута. Мэтр Миньяр усадил в одноколку матушку Гошелу с девочкой на руках и укрыл их своим толстым плащом. Туман розовел, поднимаясь из долин; воронье с карканьем кружилось над дохлой лошадью, когда мы тронулись в путь.

Встреча

Мы миновали деревню, где, вместо домов, чернели одни обуглившиеся развалины.

— Здесь был бунт, — сказала матушка Гошелу, — за это войска сожгли деревню, а главарей повесили вон на том дубе.

Я взглянул на большой дуб и невольно отвернулся. Там между ветвей чернело что-то страшное, и воронье каркало вокруг. Мы, не оглядываясь, пустились под гору. Наши запасы подходили к концу. Надо было во что бы то ни стало достать хлеба и молока для Мари.

Под вечер мы увидали вдали селение. Сгорбленные крестьяне копались на полях. Дорогу пересекал разлившийся ручей. У брода слышались крики и хлопанье бичей. Два лакея подпирали плечами возок, завязший в глинистой грязи. Он был доверху нагружен тяжелыми сундуками. Кучер, громко ругаясь, подгонял лошадей. Лошади напрягались, скользили по глинистой круче и падали на колени. Возок не двигался. На том берегу стояла карета с гербом на дверцах, по ступицу в грязи. От золотистых лошадей шел пар: видно, они только что вытащили карету из ручья.

— Эге, как бы и нам не завязнуть! — сказал мэтр Миньяр и взял на руки Мари.

Матушка Гошелу слезла с одноколки, оперлась на руку мэтра, и они двинулись через ручей. Вода бурлила вокруг деревяжки мэтра. Я повел Брута вброд, а Паскуале, шагая сзади, придерживал клетку с мышами на тележке. Брут бодро взобрался на глинистую кручу с нашей легкой поклажей. Мы остановились, поджидая мэтра и мадемуазель Розали, которая замешкалась на том берегу, снимая свои длинные чулки.

— Не идут, ваше сиятельство! Говорят: завязли, так сами и выбирайтесь, а мы вам не помощники. И лошадей не дают, проклятые кроты! Вон их сколько на поле копается, — ни один не пошел! — сказал кто-то по-немецки за моей спиной.

Я оглянулся. У дверцы кареты стоял, вытирая лоб, лакей Эрик из Гогенау. Из кареты выглядывала сама баронесса в перистой шляпе. Она заломила руки.

— Но как же мы вытащим возок? Это ужасно, Эрик!

— Смею сказать… если бы выпрячь лошадей из кареты и запрячь