– Может, вывезешь ее завтра погулять?

– Боюсь, мы ей только навредили этими прогулками.

– Никакого вреда не вижу, мама.

Но тревога уже закралась в ее душу.

Наутро они с трудом добудились Лидии. Уже в цеху Анна настолько разволновалась, что даже думать о том, чтобы идти куда-то обедать, было тошно, и колкие подначки замужних женщин ей не претили так, как перспектива жевать что-то одной среди длинных декабрьских теней. После работы она прямиком поехала домой, по дороге лихорадочно бормотала молитвы в надежде, что с порога увидит улыбающуюся мать, а Лидия будет опять сидеть в своем кресле и тоже встретит ее улыбкой. Но когда осталось одолеть последний лестничный пролет, дверь их квартиры распахнулась, на площадку выбежала мать и склонилась к перилам.

– Ей хуже, – выдавила она. – Ума не приложу, что делать!

У Анны сжалось сердце. Тем не менее, войдя в квартиру, она ровным голосом сказала:

– Надо вызвать доктора Дирвуда.

– Он в Бруклин по вызовам не ездит! – не своим голосом крикнула мать.

Дрожа всем телом, Анна вошла в их с Лидией спальню. Мать в нерешительности постояла на пороге и скрылась. До Анны донеслись рыдания. Она легла рядом с Лидией; сколько лет она ложилась с ней рядом, тысячи раз, с самого малолетства.

– Лидди, – прошептала она, – давай-ка просыпайся.

Глаза у Лидии приоткрылись и слабо блеснули. Она казалась непривычно оцепенелой, словно у нее замедлились дыхание и сердечный ритм.

– Лидди, – негромко, но настойчиво окликнула ее Анна, – ты нужна маме, и мне тоже нужна.

В каждом ее слове слышались испуг и отчаяние: это она виновата, что все пошло не так. От страха к горлу подкатывала тошнота. Но Лидия жива. Она дышит, у нее бьется сердце. Анна дугой свернулась вокруг сестры и целиком сосредоточилась на жизненном токе, пульсировавшем в ней самой, – будто хотела удержать его и слиться с Лидией, а может, Лидия сольется с ней. Наплывали воспоминания: ферма бабушки с дедушкой в Миннесоте, они с матерью летом дважды возили туда Лидию; отец оба раза оставался дома. Многочисленные двоюродные братья сторонились Лидии, считая ее диковинным выродком. Анне приходилось сидеть с сестрой, а мальчишки тем временем играли в индейцев: с боевыми кличами гонялись друг за другом по лесу. Взрослые воспринимали их ватагу как единое целое и соответственно с ними обращались: отчитывали, секли и поощряли всех сорванцов без разбора, так что за награду им приходилось драться между собой. Гурьбой, отталкивая друг друга, они подступали к Лидии, разглядывали ее волосы и кружевной воротничок – его к платью сестры пришила Анна.

– А она хоть что-нибудь делает? – спрашивали они.

– Нет, – отвечала Анна, подавляя ненависть к сестре. – Она вообще ничего не делает.

Но недели шли, и ситуация начала меняться самым неожиданным образом: некоторые мальчики стали отделяться от ватаги – похоже, впервые, – чтобы подойти к Лидии и тихонько посидеть рядом. Часто вызывались посидеть подольше, а поскольку решение было за Анной, она чувствовала себя важной персоной. Мальчишки уверяли, что Лидия рассказывает им всякую всячину: будто она любит пироги, боится пауков, а из всех животных ей больше всего нравятся кролики. Нет, козочки. Цыплята. Лошади. Свиньи. Да она свинью сроду не видала, болван!

Фредди, самый маленький парнишка в ватаге, минут пятнадцать держал Лидию за руку и потом сообщил:

– Она тоскует по дому.

– О чем она тоскует? – спросила Анна, ожидая, что Фредди скажет: “О своем папе”.

Но Фредди, живший в пятидесяти милях от ближайшего озера, неожиданно сказал:

– Она тоскует по морю.

И тут до Анны впервые дошло, что ее сестра никогда не видела моря.

В тот вечер мать налила ванну, и Анна вымыла Лидии голову. Они с матерью надеялись, что удовольствие от пребывания в теплой воде встряхнет Лидию и пробудит интерес к происходящему вокруг, но все вышло наоборот: Лидия лежала в ванне с закрытыми глазами и едва заметно улыбалась. Анну охватил суеверный страх; ей стало казаться, что искореженное тело, лежащее у нее на руках, – уже не ее сестра или не совсем ее сестра. Она словно уплывала в некое таинственное пространство, в котором отчасти пребывала всегда, а сейчас уже не в силах противиться его притяжению.

Наутро Анна проспала, и, чтобы успеть на работу до восьми часов, ей пришлось бежать бегом. Весь день ее преследовала картина: кровать, и на ней неподвижная Лидия. Анна сосредоточенно замеряла детали, но ее состояние напоминало транс истово молящегося человека; страх и надежда свились в жгучий ореол вокруг ее сердца. Умоляю, пусть сегодня все переменится. Пусть ей сегодня станет лучше.

Приехав домой, она сразу увидела у входной двери незнакомые пальто и шляпу, у стены – трость. Анна положила сумочку, сбросила туфли и в одних чулках бесшумно прошла в спальню. У входа на кухонном стуле сидел доктор Дирвуд. Мать сидела на кровати Анны. Лидия, неестественно прямая, лежала в своей кровати. Закрытые глаза непривычно ввалились. Одеяло на груди поднималось и опускалось в ритме маятника, только качался он очень-очень медленно.

Доктор Дирвуд поднялся со стула и пожал Анне руку. Вне своего роскошного кабинета он выглядел обычным врачом, который пришел к больной на дом. Черный саквояж закрыт, никаких типично врачебных манипуляций. Тем не менее само его присутствие создавало атмосферу порядка и безопасности. В душе Анны мгновенно воскресла вера в доктора Дирвуда. Пока он здесь, ничего дурного не случится.

Она опустилась на колени в узком проходе между кроватями, положила голову на подушку рядом с головой сестры и уловила цветочный аромат вчерашнего шампуня для ванны.

– Зря я вчера вытащила ее из дому, – сказала мать. – Очень уж было ветрено.

– Ерунда, – отозвался доктор Дирвуд.

– Но ведь ей стало хуже.

– Выбросьте эту мысль из головы, миссис Керриган, – спокойно и веско сказал он. – Во-первых, вы глубоко ошибаетесь, а во-вторых, так думать просто вредно. Вы подарили Лидии еще одно новое яркое впечатление, их в ее жизни было множество.

– Откуда вы знаете? – настойчиво спросила мать. – По каким признакам?

– Взгляните на нее, – сказал доктор.

Они обернулись к Лидии. Анна неотрывно смотрела на светящуюся кожу сестры, на тонкие черты ее лица, на роскошные волосы. Ей показалось, что под длинными ресницами мерцают глаза Лидии – будто она наблюдает за собравшимися сквозь шелковистую завесу век.

В душе у матери что-то надломилось. Она согнулась пополам и завыла по-звериному. Никогда в жизни Анна не слыхала от нее подобных звуков и перепугалась не на шутку. Казалось, мать сходит с ума или вот-вот выбросится из окна. Анну охватила паника: это она, Анна, заварила эту кашу! Но ведь она ничего плохого не делала. Сам доктор это сказал, его присутствие – лишнее тому подтверждение.