Ломакс не мог вымолвить ни слова. Хелен и Джоэл подверглись допросу, и предметом допроса был он, их любимый отец. Он представил себе жалобные крики Хелен и заикающегося Джоэла.

— Я хочу спросить, — слабым голосом добавила Кэндис, — зачем ты раздевал ее?

— Она попросила меня.

— И что ты… сделал, что ты на самом деле сделал?

— Я снял с нее одежду, подал футболку, она залезла в спальный мешок, я поцеловал ее на ночь, а затем отправился к Джоэлу…

— Кто спал рядом с Хелен?

— Мы оба. С двух сторон.

— И… это все?

— Я не уверен, — сказал Ломакс, сердце его выскакивало из груди, — что способен продолжать этот разговор.

— Ломакс, я ни в чем тебя не обвиняю. Просто хочу выяснить, что случилось.

— Вот ты и выяснила.

Последовало долгое молчание.

— Прости, — наконец вымолвила Кэндис.

Ломакс медленно проговорил:

— Не знаю, смогу ли я простить тебя. Я подумаю об этом.

Он повесил трубку и лег в постель. Телефон зазвонил вновь. Он не снимал трубку. Однако телефон не умолкал, и Ломаксу пришлось встать с постели.

— Ломакс, выслушай меня…

— Нет.

— Я вообразила черт знает что. Да, черт знает что. Но я должна была понять, почему Хелен не хочет, чтобы отец поцеловал ее…

— Иди ты к черту!

Ломакс повесил трубку.

Он лежал и вспоминал ту ночь в горах с Хелен — все, что он сказал, подумал и почувствовал. Удивительно, но когда он меньше всего ожидал этого, в его мысли вернулся Льюис Фокс. Весь день он пытался найти Льюиса, и вот он пришел, непрошеный и незваный.

Ломакс уснул, не раздеваясь, поперек кровати. На следующее утро он встал с ясной головой. Энергично принял душ. Бриться не стал. Не стал надевать одежду, предназначенную для «Сэш Смит». Джинсы показались ему старыми друзьями.

Он позвонил Джулии.

— Как ты?

— Нормально. Вчера я не смотрела телевизор. — Голос ее был спокоен. — Я осталась в обсерватории — работаю для комитета по затмению.

— Что за комитет?

— Он еще не существует. Я как раз организую первое совещание и печатаю речь Добермену. Вокруг этого комитета такая суета.

— Надеюсь, никто в обсерватории не пристает к тебе с расспросами?

— Нет. Все очень добры ко мне. Они думают, что все это ужасная ошибка. Да так оно и есть.

Когда Ломакс собрался уходить, раздался телефонный звонок. Курт.

— Еще спите, Ломакс?

— Нет.

Курт звонил из какого-то шумного помещения. Он близко подносил трубку к губам.

— Напечатайте то, что мы вчера узнали о Хегарти и Элис, и отдайте Френсис. Сможете?

— Но я же не делал никаких заметок. Это вы что-то писали.

— Напечатайте то, что вспомните, особенно про брюнетку. Марджори уже начала искать ее. И никогда больше не ходите опрашивать свидетелей без блокнота.

— Где вы?

— В аэропорту. Лечу в Цюрих. Цюрих, Швейцария.

— Судя по вашему голосу, Курт, отдых вам просто необходим.

— Да пошел ты, Ломакс… Я пытаюсь проследить за четырьмястами пятьюдесятью тысячами на банковском счете. У меня нет времени рассказывать Френсис о том, что случилось вчера. Так что придется написать отчет за меня — так, как я показывал. Хорошо?

— Хорошо.

Однако, положив трубку, Ломакс не засел за отчет. Вместо этого он направился к университетскому городку.

По контракту с обсерваторией Ломакс должен был время от времени читать лекции в университете. Иногда это были лекции по физике продвинутым студентам — не более пятнадцати человек в группе. Иногда лекции по космологии в аудитории, насчитывающей сотни слушателей разных специальностей.

Университет славился высокими академическими стандартами. Студентам приходилось трудиться не на шутку. Университетский городок был известен своими редкими растениями. Биологический и ботанический факультеты процветали — именно они развели растительность, пожертвованную давними благотворителями. Год за годом деканы вкладывали деньги в ботаническую коллекцию, пестуя и расширяя ее. Поэтому деревья, кустарники и прочие растения студенческого городка славились по всему миру. У Ломакса были приятели среди профессоров университета — люди, имеющие влияние на формирование университетской политики. Они заседали в различных комитетах. Приятели Ломакса утверждали, что вопросы содержания ботанической коллекции являлись самыми горячо обсуждаемыми в университете темами.

Ботаники приезжали в студенческий городок, чтобы восхититься деревьями и комитетами, сражающимися за их существование, но Ломакс не обращал на растения никакого внимания. Он шагал по аллее высоких морозоустойчивых деревьев из Северной Европы, даже не глядя на них. Рассеянно миновал группу смеющихся студентов. Одинокая девушка сидела на скамье рядом с редким кустарником с Аляски и тихонько плакала — Ломакс проигнорировал как девушку, так и кустарник.

— Могу я увидеть профессора Хопкрофта? — спросил он у ассистента.

— Он на лекции. Закончит в одиннадцать и сразу же уйдет.

Ломакс подождал рядом с аудиторией. Когда студенты начали покидать лекционный зал, он зашел внутрь. Хопкрофт все еще стоял в центре аудитории в окружении студентов, в основном девушек. Ломакс присел с краю пустой скамьи, дожидаясь, пока профессор заметит его. Увидев Ломакса, Хопкрофт не удивился и улыбнулся ему.

Они хорошо знали друг друга, хотя встречались редко. Когда-то Хопкрофт посетил цикл лекций Ломакса «Где начинается время?» и прислал ему благодарственное письмо. Случилось так, что и Ломакс смог вернуть профессору комплимент, посетив несколько лекций Хопкрофта на тему «История детского воспитания».

Хопкрофт был огромен, словно футболист. Один из самых известных ученых университета и один из немногих чернокожих профессоров. Около десятка лет назад он написал книгу по психологии, которая стала признанным учебником для студентов. Его последующие работы вызывали куда большие споры. Идеи профессора смущали университетское сообщество. Хорошо известный неспециалистам, он не пользовался влиянием среди коллег, однако превозносился последователями.

— Как дела в обсерватории? — дружелюбно спросил Хопкрофт.

— Я взял отпуск. Для других исследований, — неловко отвечал Ломакс.

Хопкрофт пристально посмотрел на него, и Ломакс покраснел.

— Каких исследований?

— Трудно объяснить.

— Я слышал, как вы объясняли теорию Большого Взрыва аудитории, заполненной жующими резинку и лопающими пузыри восемнадцатилетними оболтусами. Что-что, а объяснять вы умеете.