Улыбка его безмятежна, а рука – полна моего света. Он подносит ее к губам, дует на ладонь – и украденная магия разлетается по ветру крупными хлопьями пепла.

– Мы пришли встретить долгожданную гостью, – говорит… почти поет Экзарх глубоким, бархатистым голосом, – но угодили в коварную засаду. Уверен, Королева разделит мое негодование и простит, если гостья прибудет во дворец по частям.

Нас разделяют считаные шаги, и теперь я могу разглядеть, что в золотом круге на его груди вышито пронзенное иглой сердце, а за черной краской мерцают светло-голубые глаза. Но самое главное – я вижу на хищном лице сомнение, которого нет в голосе, поэтому отвечаю:

– Уверена, ты не посмеешь так сильно разочаровать свою Королеву.

Экзарх смеется:

– Ты ровно такая, как она говорила.

А затем отводит в сторону руку с тростью – и мир снова заволакивает едва успевший развеяться дым. Серый, прогорклый, он сочится прямо из-под земли и, кажется, обходит стороной только нас двоих. Вскоре я уже не вижу ничего, кроме Экзарха и вспышек пламени где-то в дымной мгле, но по-прежнему слышу звон стали и выкрики моих друзей, которые пытаются не потеряться.

– Занятная у тебя компания, – говорит Экзарх, без усилий перехватив сгусток волчьего огня, прорвавшийся в наш кокон.

Он вертит его в ладони, пропускает сквозь пальцы, играет с ним, даже позволяет обхватить руку целиком, явно не испытывая боли. А потом стряхивает, будто безобидную воду, и язычки пламени серой пылью оседают у черных сапог.

– Знаешь, почему ты и твой арьёнец бесполезны? Почему светом и огнем меня не одолеть? – Экзарх делает шаг ко мне и снова останавливается. – Потому что я – то, что остается после огня. Я – дым и пепел. Я – обугленные кости и выжженная земля.

– Ты – сама скромность, – фыркаю я и призываю в ладонь затерявшиеся во мне крохи тьмы.

Может, хоть она справится с твоим псом.

Он улыбается и трижды бьет тростью оземь:

– А еще я сказочно добр, поэтому не трону твоих друзей.

Я не слышу ударов, вместо них воздух наполняется низким, будто дрожащим гулом, и из дымовой завесы к нам один за другим выходят солдаты.

– Если они не встанут на пути, – добавляет Экзарх и, отвернувшись, так быстро исчезает, что я не успеваю даже швырнуть в него чистой силой, не то что сформировать из нее плеть или клинок.

Зато окружившим меня солдатам достается сполна. Первым двум тьма застилает глаза – и они все так же ужасающе беззвучно отшатываются обратно в дым, так до меня и не дотронувшись. Других я ослепляю светом, но когда и этого становится мало, когда в моей левой руке появляется сияющий меч, которым я вряд ли сумею даже как следует замахнуться, внезапно оживает правая.

Я не управляю ей, просто слышу… чувствую, как постукивают, распрямляясь, пальцы, как щелкает локоть, как пульсирует что-то под камнем, какая-то жила, готовая разорвать его изнутри.

И это не я, а сама рука сбрасывает тряпичный покров и хватает ближайшего солдата за запястье, судя по хрусту, тут же его сломав. Он не кричит, даже не морщится, но на миг мне чудится испуг на смазанном лице – или оно лишь отражает мой собственный ужас от осознания…

На сей раз проклятье не медлит, и серость расплывается от кольца моих пальцев по коже солдата, будто краска по влажной ткани. Мундир бугрится, трещит и ползет по швам, когда тело под ним становится каменным. Затем каменеют ноги, но солдат успевает упасть на одно колено, утягивая и меня следом, и только здесь замирает.

Мертвой статуей в черной одежде и с запрокинутым в небо каменным лицом, черты которого наконец-то видны. Тонкие, прекрасные черты юноши, ставшего твоей марионеткой.

На глаза набегают слезы. Я всхлипываю, дергаюсь, пытаясь разжать хватку, но рука по-прежнему не слушается. Кажется, она навеки слилась с тем, кого убила, и мне суждено стоять перед ним на коленях, пока сама не обращусь в камень или не сгнию до костей.

Нас по-прежнему безмолвной стеной окружают солдаты, но никто из них больше не тянет ко мне рук, с оружием ли или без. Может, ждут приказа, а может, даже твоим куклам не чужды разумные опасения.

Я вытираю слезы грязной левой рукой и прислушиваюсь к тому, что творится в задымленном городе. Не звенят ли клинки, не трещит ли пламя… Но все тихо, и я надеюсь, что остальные ушли, не заупрямились, и что Экзарху и впрямь нужна только я.

– Что тут у нас? – как по заказу раздается его голос, и солдаты расступаются, пропуская командира.

Он без всякого удивления смотрит на статую, на меня, качает головой и вскидывает трость, которая вдруг вспыхивает ослепительным синим пламенем.

– Это мы с собой не потащим.

И он бьет ею, точно мечом, по моей руке.

Я думала, что ничего не почувствую, если она разобьется, – разве может болеть камень? – но боль такая, будто Экзарх разрубает на кусочки вполне живую плоть. Я кричу и успеваю увидеть лишь брызнувшие во все стороны осколки, а потом в глазах темнеет, и с этой темнотой мне совсем не хочется бороться.

Я тоскую о тебе каждый день.

О той, кем ты была и кем могла бы стать.

Лицо Охотника рассечено решеткой. Железные прутья вдоль и поперек. И видится оно мне сквозь голубую дымку – не то сон, не то пелена боли, а может, самый настоящий туман.

Я пытаюсь разогнать его рукой, но ничего не происходит. Рука не поднимается без всяких иносказаний и преувеличений. Ни одна.

Я смотрю на место, где еще вчера была правая, и вижу лишь разодранный грязный рукав, пустой до самого плеча. Затем поворачиваю голову налево и облегченно выдыхаю: вторая никуда не делась, просто прикована к вмурованному в стену железному кольцу и, похоже, затекла.

После сотни неудачных попыток мне все же удается пошевелить пальцами, и я сжимаю и разжимаю их, глотая слезы, пока кровь не растекается по венам и болезненные спазмы не превращаются в слабое покалывание. И только потом осторожно приподнимаюсь с влажного каменного пола и приваливаюсь боком к холодной стене.

Задираю голову. Сквозь трещины в низком потолке проросли бледные ветвистые корни, и по ним медленно сползают вязкие черные капли. Вывернув единственную руку, я касаюсь стены и растираю непонятную жижу большим и средним пальцами. На ощупь как… масло?

Наклониться и понюхать мне не хватает сил. Уверена, если сдвинусь с места – непременно лишусь равновесия, упаду и больше не встану. Оказывается, без второй руки тело становится очень неловким. Даже каменная, хоть и нарушала баланс, была лучше, чем ничего.