В груди холодно и гулко. Я отрешенно гадаю, как выглядит теперь правое плечо. Там кровавая рана или неровный каменный край? Рубаха такая грязная, что и не разберешь, есть ли на ней кровь. А если там все же камень, не поползет ли проклятье дальше?

Хотя… я же выполнила условие. Отняла жизнь.

Я прикрываю глаза, упираюсь лбом в стену и снова вижу лицо юноши, которого лишила личности ты, а потом еще и я…

Нет, я была готова убить – не зря же бросалась на солдат то с плетью, то с клинком, – но не так. Кто знает, может, проклятье только заперло его в камне. Кто знает…

Благо остальные ушли. И как бы мне ни претило перекладывать столь тяжкий груз на чужие плечи, лучше бы им, друзьям, не возвращаться за мной и справиться самим. Не потому, что я сдалась, а потому, что толку от меня теперь немного. Ни свет, ни тьма не откликаются на зов, и нить связи с Кайо так тонка, что я боюсь ее касаться – вдруг порвется.

Так что же я могу против тебя, без магии, без рук, без веры? Только отвлечь, захватить твое внимание и подарить друзьям хоть пару лишних мгновений на подготовку.

Заслышав шорох, я вскидываю голову и снова на миг прикрываю глаза, надеясь, что это иллюзия. Но нет, к решетке, отделяющей мою клетку от соседней, прижато лицо Охотника. Он словно пытался дозваться меня, дотянуться, да так и уснул, просунув меж прутьев руку, пристегнутую длинной цепью.

Значит, не померещилось.

Неужели схватили всех?

Я дергаюсь к нему, на миг забыв, что с одной стороны покалечена, а с другой – прикована, и лишь сдираю кожу запястья о плотный железный обруч.

– Охотник, – зову я.

Пересохшее горло саднит, и голос мой не громче шелеста крыльев бабочки, но Охотник тут же открывает единственный глаз.

Покрасневший и вряд ли способный что-то разглядеть.

– Я думал, что смогу, – хрипит Охотник. – Думал, их же так мало…

И переваливается на стену со своей стороны решетки, вытащив руку.

– Остальные? – спрашиваю я.

– Ушли.

Нелепо, странно, но мне хочется смеяться. Меньше всего я ожидала, что Экзарх сдержит слово.

– Ты не должен был… – пытаюсь я сказать очевидную и никому не нужную глупость, но Охотник перебивает:

– Должен.

И снова это ослиное упрямство. С кем же он пытается расплатиться таким самоубийственным способом?

– Что ты сделал? – спрашиваю я. – Чем заслужил такое жестокое «предназначение»?

На нормальный ответ даже не надеюсь и, неуклюже развернувшись, разглядываю темницу. Довольно светлую, кстати, хотя непонятно, откуда что берется. Окон нет – одна каменная стена, пол, потолок да решетки с трех сторон. Слева – камера Охотника, справа – пустая, а спереди – коридор. Там мерцают какие-то факелы, но вряд ли они способны дать так много света, да еще такого чистого, почти белого.

Я присматриваюсь к корням на потолке, по которым все еще сочится черное масло, возможно, именно они так сияют, и в этот момент Охотник все же отвечает:

– Я был мальчишкой, когда принцесса исчезла. Был юнцом, когда королевский лесничий взял меня в ученики, а к своей двадцатой зиме уже занял его место. В тот год и прибыли олвитанцы.

Я дергаюсь, но головы не поворачиваю. Не хочу смотреть на него.

– Короля я встречал редко, но пару раз слышал, как он бормочет, мол, «надо добить эту тварь». Я думал, речь о ведьме, укравшей принцессу. Он даже посылал в ваш лес следопытов, но часть их сгинула, а прочие вернулись ни с чем. Я же знал, что смогу, что отыщу ведьмин замок. Я сам вызвался, когда олвитанцы искали проводника, и…

– Хватит, – не выдерживаю я.

Дышать тяжело. Вдруг отчетливо вспоминается наш разговор на корабле.

– Ты говорил, что ничего мне не должен…

– Я не знал, кто ты. Был уверен, что они тогда убили обеих.

Надо сказать, что я не виню его. Успокоить. Вот только это не поможет. Как мы с мамой, как Принц и его брат, как десятки других людей, Охотник стал ступенькой на пути твоего восхождения, и никакие мои слова ничего не изменят. С его-то верой в предопределенность…

– А башня? – спрашиваю я. – Ты сжег ее?

– О нет, дорогая, – отвечает совсем другой голос, и меня практически скручивает от боли.

Потому что этот голос – твой.

– Он был слишком занят, пытаясь остановить кровь, когда одна из маминых тварюшек разодрала его прелестное лицо. Заметь, маминых, не моих.

Голос звучит все ближе, я до рези в глазах вглядываюсь в коридор и, конечно же, первым делом вижу твои волосы. Золотые пряди словно прокладывают путь или изучают территорию; они струятся по полу, наползают на стену, обвивают прутья решетки.

Ты смеешься – и факелы гаснут, погружая коридор во мрак, разгоняемый только сиянием волос, и вот тогда появляешься ты.

Окруженная этим ореолом. Прекрасная. Незабытая.

Сердце стучит так быстро, что я бы с радостью придержала его рукой, будь такая возможность.

Ты почти не изменилась за три года, лишь глаза стали совсем черными – но, может, это игра теней, – да нежные светлые платья сменились чем-то насыщенно бордовым, дорогим, подчеркивающим все изгибы тела и таким же бесконечно длинным, как твои волосы. Тяжелый блестящий шлейф тянется за тобой опущенным крылом, а высокий острый воротник прячет от меня твою улыбку.

– Признаться, я ждала тебя в любой компании, но не с… этим. – Ты на мгновение замираешь перед камерой Охотника и наконец подплываешь к моей. – Ты научилась удивлять.

Я молчу и просто смотрю на тебя, одновременно сияющую и скрытую во мраке, близкую и далекую, родную и незнакомую.

– Даже не поприветствуешь свою Королеву? – усмехаешься ты.

– Из такой позы не поклонишься, – все же отзываюсь я на удивление ровно, хотя внутри бушует настоящий ураган. – И прижать к груди нечего.

Я чуть дергаю прикованной рукой и пожимаю пустым плечом.

Странно, но оно совсем не болит.

– Ах да, я слышала об это досадной неприятности.

Ты шевелишь пальцами – и прямо из пола, кроша камень, к тебе прорываются гладкие толстые лозы и сплетаются за тобой в величественный трон. Ты ждешь, когда совьется последний узор в изголовье, и медленно садишься.

– Мой Экзарх спас тебя, разбив проклятую руку. Где ты только подцепила эту пакость?

Нет, проклятье спало, забрав жизнь солдата, а рука могла бы мне еще пригодиться. Возможно, я бы наловчилась ею управлять или же кто-нибудь сумел бы обратить ее обратно в плоть, та же Каменная Дева, но теперь мы этого никогда не узнаем.

Разумеется, ничего такого я не говорю, только улыбаюсь уголками губ, помня, как раздражает тебя молчание в ответ на заданные вопросы. Мама часто повторяла, что тебе не хватает терпения, вот и сейчас я вижу, как углубляется складка меж идеальных бровей.