– Пылят тополя!..

За Кеницей быстро потемнело, и он въехал в ливень. «Дворники» не успевали сбривать водяную пену со стекла. Едва видать было вскипевшую дорогу впереди.

Он гнал, не сбавляя скорости, пока идущая навстречу колонна грузовиков не залила его глиной с колёс. Щётки на стеклах только размазывали раствор. Вслепую Боев не управился, передние колёса поволокло по жиже. Он слишком резко крутанул влево и подумал: «Всё!»

Машину ударило снизу, сбоку. Вспучилась перед глазами надувная подушка. Что-то захрустело под днищем, забарабанили ветки по кабине, и «форд» остановился.

«Жив, – подумал он и, выскользнув из-под спасительного пузыря, робко отворил дверцу. – Интересно, где я?»

Оказалось, он перелетел через неглубокий кювет и днищем сел на придорожный ивняк.

Ничего страшного не произошло. Оставалось только дождаться, когда кончится дождь, взять топор, подсечь пружины стеблей, опуститься вместе с машиной на грешную землю и мчать дальше.

Сидя в кабине, под шум летнего ливня он представил, как часа через два проедет мимо Поклонной сосны, мимо дома, где он месяц прожил с простецкой бабёнкой. Потом он минует деревянную церковь и остановится у общежития беженцев.

Посигналит. Наверняка Марья, хотя и ни разу не слышавшая голоса его «форда», поймёт, что гудят по её душу. Выскочит на крыльцо в неизменных резиновых сапогах, непричёсанная, обязательно с какой-нибудь кастрюлей в руках, с тряпкой или половиком.

– Марья, ты сына на время у сестры оставь, – распорядится тогда Боев. – И садись. Поехали.

– Мне же на работу надо. Фельдшер заболела.

– С этого дня ты у меня работаешь. Менеджером, Марья! Кассиром и бухгалтером. Кухаркой, уборщицей, а также лечащим врачом и личным массажистом. Замуж за меня выходишь. Хотя, должен предупредить, конечно, со мной не пропадёшь, но горя хватишь.

– Ой, да у меня со всеми так. Всю жизнь!

– Опять ты мне про всех, Марья.

– Ну, дура я! Ну – такая!

– Ладно. Вполне подходящая. Садись. Поехали. В гостинице пока поживём. Дальше – видно будет…

Оставалось только дождаться, когда кончится дождь. Помахать топором до упаду. Погазовать, метр за метром пригибая передком кусты, и выехать на ровную дорогу…

Тяжёлый рубленый крест на четверых, множество хоругвей после молебна разом дрогнули и поплыли по лугу.

Носильщики – пятидесятилетние мужчины, красивые своей статью, сединами и неутомимостью, все, как на подбор, видные, плечистые, были мотором крестного хода. Лица у всех – бородатые – скоро стали красными от спорой ходьбы и боренья духа.

Следом за ними вдогонку гурьбой шагали монахи в долгополых одеяниях: совсем молодые, худенькие, и постарше. Только один с брюшком. Остальные – жилистые, прямостойные. Возглавлял их священник отец Александр в веригах, напоминающих латы старинного воина.

За этим чёрным небесным воинством семенил хор скромных девушек в белых платочках.

Ну а далее, растянувшись на километр, – ходоки, паломники, миряне.

В летние дали вдвигалась колонна – истовые впереди, звенящие, сияющие.

Солнце палило весь день, и уже присело на край западного облачного наволока, как Жар-птица на насест. Ждали: ещё немного – и станет прохладнее.

Но солнце, опускаясь, всем своим июльским пылом как бы прожигало пелену и сверкало по-прежнему неутомимо.

С высокого берега Двины спускался крестный ход на заливной луг, к мостику через приток. Купальщики лежали на берегу. Загорали, пили пиво, радио слушали, магнитофоны, и вот вдруг откуда-то сверху на них под золотом хоругвей и с многоголосым пением повалили сотни людей. Скатывалась процессия на луг, и певчие, а вместе и все голосистые поддали от восторга лицезрения красоты земной и желания достичь ушей легкомысленных.

Достигли!

Полуголые девчонки спешно запахивались в простыни, напяливали халатики, ужимались стыдливо. Кого крестный ход застал в воде, те сидели по горло в реке, как лягушки, хлопали глазами в испуге. Вёсла в лодке замерли, несло лодку на мель – не замечали.

А из деревни навстречу бежала баба с полным пакетом огурцов.

– В прошлом годе прозевала я вас, дура! Корову доила. А нынче Бог дал встретиться! Милые вы мои, покушайте за ради Христа!

Тут через висячий тросовый мосток путь лежал однорядный.

Семь сотен, как через игольное ушко, целый час проходили. Отцы монастырские, дабы времени зря не терять, у сходен начали второй молебен.

Из раструба заливного луга пение ударило в небо. Ласточки, только что носившиеся в выси чёрной пылью, – врассыпную. Не было видно ни одной, пока правилась литургия. Словно бы взрывной волной разметало стаю.

Опять иконы наподхват – и вперёд спорым маршем. Теперь по заброшенному шоссе от поворота до поворота, от края до края сплошным потоком и с мерным хоровым восклицанием:

– Святый Николае, моли Бога за нас!

Студент семинарии шагал босой.

Он был высок, тонок. Чёрные кудрявые волосы схвачены на затылке резинкой. Суконная скатка на ремешке через плечо, и внутри этой скатки – эмалированная кружка, – вот и всё снаряжение на три дня пути. Сначала идущие рядом с ним братья и сёстры полагали, что он по молодости и из спортивного интереса скинул обувь: вот минует поворот, раскровенит подошвы – и обуется. Шоссе с выгоревшим, испарившимся гудроном щерилось острым гравием. Но километр за километром протаскивался под ногами этот наждак, а босоногий шагал всё так же бойко.

За студентом, заговаривая с ним время от времени, поспевала маймаксанская богомолка Устрикова с дочкой. Нынче на Пасху она в Холмогоры пешком ходила, на Богоявление – в Сию, а теперь на Илью навострилась до онежских скитов. Она шагала в белой кофте и в длинной синей юбке, из-под которой выбивались задники рваных матерчатых тапочек.

А дочка её, толстушка Оля, в косыночке, словно коза, едва ли не вприпрыжку покрывала расстояние. Как и студента, словно на воздусях, её несло по трудному пути, белобрысую, с глазами цвета чистой бирюзы.

– Пошто ты ноги-то нарушаешь, слышь, сынок? Мозоль, ссадина, – и всё будет не в радость. Поберёгся бы. Ночью только короста успеет нарасти, – опять срывать.

Студент великодушно улыбнулся неразумным речам богомолки. Не переставая глядеть вперёд по-над колышущейся толпой сквозь частокол хоругвей на флагманский крест, сказал: