Он продолжал появляться на наших поэтических вечерах, всегдав своей компании, ироничный, громадный, широкоплечий, иногда отпуская с местаюмористические замечания на том новороссийско-черноморском диалекте, которымпрославился наш город, хотя этот диалект свойствен и Севастополю, и Балаклаве,и Новороссийску, и в особенности Ростову-на-Дону – вечному сопернику Одессы.

Остапа тянуло к поэтам, хотя он за всю свою жизнь не написални одной стихотворной строчки. Но в душе он, конечно, был поэт, самыйсвоеобразный из всех нас.

Вот таков был прототип Остапа Бендера.

– Это все очень любопытно, то, что вы нам рассказываете,синьор профессоре, но мы интересуемся золотым портсигаром. Не можете ли вы намего показать?

Я был готов к этому вопросу. Его задавали решительно всюду –и в Европе и за океаном. В нем заключался важный философский смысл: золотодороже искусства. Всем хотелось знать, где золото.

– Увы, синьоры, мистеры, медам и месье, леди и гамильтоны, яего продал, когда мне понадобились деньги.

Вздох разочарования, но вместе с тем и глубокого пониманияпролетел по рядам молодых, любознательных и весьма патлатых студентов.

– А что стало с вашей комнатой, месье ле профессёр, в томпереулке, который вы называете таким трудно произносимым словом, как«Мильникоф»? Она занимает так много места в ваших лекциях.

К этому стандартному вопросу я тоже был готов.

– Мыльников переулок, или, если вам угодно, виа Мыльников,рю Мыльников или же Мыльников-стрит, до сих пор существует. Его еще некоснулась реконструкция столицы. Но он уже называется теперь улица Жуковского.Дом номер четыре стоит на своем месте. В квартире давно поселились другие люди,которые, вероятно, не знают, в каком историческом месте они живут. Если выприедете в Москву, можете посетить бывший Мыльников переулок, дом четыре. Моюкомнату легко заметить с улицы; на ее окнах имеется веерообразная белаяжелезная решетка, напоминающая лучи восходящего из-за угла солнца, весьмаобыкновенная защита от воров как в Европе, так и за океаном.

Время от времени в моей памяти возникают разные события,происшедшие в давние времена в Мыльниковом переулке. Теперь трудно поверить, нов моей комнате вместе со мной в течение нескольких дней на диване ночевалвеликий поэт будетлянин, председатель земного шара. Здесь он, голодный илохматый, с лицом немолодого уездного землемера или ветеринара, беспорядочночитал свои странные стихи, из обрывков которых вдруг нет-нет да и вспыхиваланеслыханной красоты алмазная строчка, например:

«…деньгою серебряных глаз дорога…» -

при изображении цыганки. Гениальная инверсия. Или:

«…прямо в тень тополевых теней, в эти дни золотаямать-мачеха золотой черепашкой ползет»…

Или:

«Мне мало надо! Краюшку хлеба, да каплю молока, да это небо,да эти облака».

Или же совсем великое!

«Свобода приходит нагая, бросая на сердце цветы, и мы, с неюв ногу шагая, беседуем с небом на ты. Мы воины, смело ударим рукой по суровымщитам: да будет народ государем всегда навсегда здесь и там. Пусть девы поют уоконца меж песен о древнем походе о верноподданном солнца самосвободномнароде»…

Многие из нас именно так моделировали эпоху.

Мы с будетлянином питались молоком, которое пили из большойкитайской вазы, так как другой посуды в этой бывшей барской квартире не было, изаедали его черным хлебом.

Председатель земного шара не выражал никакого неудовольствиясвоим нищенским положением. Он благостно улыбался, как немного подвыпившийсвященнослужитель, и читал, читал, читал стихи, вытаскивая их из наволочки,которую всюду носил с собой, словно эти обрывки бумаги, исписанные детскимпочерком, были бочоночками лото.

Он показывал мне свои «доски судьбы» – большие листы, гдебыли напечатаны математические непонятные формулы и хронологические выкладки,предсказывающие судьбы человечества.

Говорят, он предсказал первую мировую войну и Октябрьскуюреволюцию.

Неизвестно, когда и где он их сумел напечатать, но,вероятно, в Ленинской библиотеке их можно найти. Мой экземпляр с егодарственной надписью утрачен, как и многое другое, чему я не придавал значения,надеясь на свою память.

Несомненно, он был сумасшедшим. Но ведь и Магомет былсумасшедшим. Все гении более или менее сумасшедшие.

Я был взбешен, что его не издают, и решил повестибудетлянина вместе с его наволочкой, набитой стихами, прямо в Государственноеиздательство. Он сначала противился, бормоча с улыбкой, что все равно ничего невыйдет, но потом согласился, и мы пошли по московским улицам, как дваоборванца, или, вернее сказать, как цыган с медведем. Я черномазый молодоймолдаванский цыган, он – исконно русский пожилой медведь, разве только безкольца в носу и железной цепи.

Он шел в старом широком пиджаке с отвисшими карманами,останавливаясь перед витринами книжных магазинов и с жадностью рассматриваявыставленные книги по высшей математике и астрономии. Он шевелил губами, как быпроизнося неслышные заклинания на неком древне-славянском диалекте, которыеможно было по мимике понять примерно так:

«О, Даждь-бог, даждь мне денег, дабы мог я купить все этидрагоценные книги, так необходимые мне для моей поэзии, для моих досок судьбы».

В одном месте на Никитской он не удержался и вошел вбукинистический магазин, где его зверино-зоркие глаза еще с улицы увидели наприлавке «Шарманку» Елены Гуро и «Садок судей» второй выпуск – одно из самыхранних изданий футуристов, напечатанное на синеватой оберточной толстой бумаге,посеревшей от времени, в обложке из обоев с цветочками. Он держал в своихбольших лапах «Садок судей», осторожно перелистывая толстые страницы и любовнопоглаживая их.

– Наверное, у вас тоже нет денег? – спросил он меня снекоторой надеждой.

– Увы, – ответил я.

Ему так хотелось иметь эти две книжки! Ну хотя бы одну –«Садок судей», где были, кажется, впервые напечатаны его стихи. Но на нет исуда нет.

Он еще долго держал в руках книжки, боясь с ними расстаться.Наконец он вышел из магазина еще более мешковатый, удрученный.