– Тогда ответь кто. Мне необходим этот человек.

– На конференции я, Поликарп Викторович, высказывал свою принципиальную точку зрения…

– Очень хорошо, – перебил его Замахин. – Вот об этом ты и расскажешь там, где сейчас Наиля. Может товарищи тебе и поверят, всякое случается. Ну а Наиля, раз она ни при чем, сегодня же будет дома. Как видишь, все в твоих руках. Решай.

Наступила тишина, которую только и слушал Шерстов, – и не было ни мыслей, ни чувств.

– Вижу, тебе надо помочь, – прозвучал Замахин. Скажи только: Наиля или нет?

Шерстов не ответил, это сделал – так ему показалось – кто-то другой:

– Наиля…

И в нос вдруг ударил запах табака, и мир начал проступать множеством обыденных звуков.

– Правильно, что не стал геройствовать, – покатился голос Замахина. – Я обманул: ты все равно ей не помог бы. И отвечать она будет, конечно, не за разглашение служебной тайны – зачем сор из избы выносить? Другие грехи найдутся. А ты знай: на самом деле отвечать она будет за то, что меня предала. Дважды.

Замахин потушил папиросу.

– Но и ты ответишь. Потому что она изменила мне именно с тобой.

Он снова закурил.

– Смотри, в обморок не упади, герой… Жаль, прихлопнуть тебя не могу… Скажут еще, что Замахин мстит за своих опальных дружков.

Он глубоко затянулся папиросой и неторопливо выпустил дым.

– А они для меня, как и для всего советского народа, презренные отщепенцы. Да… Повезло тебе… Но вот работу на своем ответственном посту ты развалил. Мне тут и документы по этому поводу представили. Корче, – Замахин перешел на буднично-деловой тон, – я зачем тебя, собственно, вызвал? Переводим мы тебя.

Заведующим прачечной. В общем, живи и радуйся пока. А там посмотрим…

Не помня себя, Шерстов добрался до дома, лег на кровать и отвернулся лицом к стене. Он просто лежал или спал – это было безотчетно для него и не имело никакого значения.

Шерстов очнулся, когда в комнате уже стоял мрак. В раздвинутых со вчерашнего вечера шторах виднелось звездное небо. Такое же, как тогда, в госпитале, когда впервые к нему явился Фердыщенко.

Взгляд от окна непроизвольно потянулся в угол. Наткнувшись на Фердыщенко, Шерстов не вздрогнул, не опешил, не оробел.

– Такие вот дела, – развел руками коллежский секретарь. – Однако прошу меня ни в чем не винить. Вы сами, молодой человек, дело довели до бесславного конца.

– А я и не виню никого, – вдруг спокойно заговорил Шерстов и даже усмехнулся, – проживу и так, заведующим прачечной. Главное, не казнят же меня!

– Да теперь уж нет… Только лучше ли это для вас?

– Что-то я не понимаю.

– Объясню: я обещал вам шанс все изменить, и вы его получили, но не распознали. Решили, что он – в отставках вашего начальства. А он был в том, чтобы возвыситься над собой – через любовь к женщине, через возможность пожертвовать собой ради любимой…

– Да вы что, Фердыщенко! – вскричал Шерстов. – Такой-то ценой?! И вообще, вы знаете, что ей ничем помочь было невозможно?

– Но вы-то, когда предавали, об этом не знали, – заметил Фердыщенко. – Так лучше ли для вас, что вас не казнили? Вы же погубили себя окончательно… Представьте, даже мне, человеку далекому от морали, становится жутковато, как только представлю, чего от вас в дальнейшем ждать. Да, дорогой родственник, перещеголяли вы дядюшку… А, не приведи господи, еще детей нарожаете… себе подобных… Пропадет Россия-матушка!.. С таким народцем, как мы, обязательно пропадет. Вот потому я к вам и пожаловал. Идемте.

– Куда? – изумился Шерстов.

– Со мной. Вы же два часа назад умерли.

Шерстов опустил взгляд на свое тело, но не обнаружил его, а увидел пространство, в котором на белой кровати лежал человек. И это был он сам.

* * *

Отраженное в окнах солнце сверкало до боли в глазах. Это было какое-то буйство света, восторг небес. И та же буйная радость билась колоколом в груди у Лифшица. Он держал букет цветов и, подставив лицо в прищуре лучившемуся теплу, считал до двадцати. Он загадал, что после откроет глаза и увидит Лену. Именно так и вышло. Его замечательная, его чудесная Лена стояла, счастливо улыбаясь, на крыльце роддома, а в голубом одеяльце на ее руках лежал их ребенок.

Оба знали, что он – сын Шерстова…

2010

«Снег посерел, сугробы просели, небо низкое, ватное. Хорошо… Как-то уютно всегда в конце марта. Похоже делается на душе, когда, завершая что-то трудное – долгий путь, например, или тяжелую работу, – начинаешь предвкушать тепло дома, близкий отдых… А разве не малый путь у всех за плечами? – с морозами (градус их ниже нуля!), с промозглыми ветрами и надоевшей тяжестью зимних одежд. Ничего, недолго уж, скоро лето! Потому что то, что начинается в наших широтах после стаивания снега, необходимо считать летом. Таков единственный способ улучшить климат.

И еще хорошо, что сегодня пятница. Вот только голова болит… Зато какие воспоминания!»

А ведь четверг с утра обещал быть обыденно-тусклым. Сначала томление в отделе, потом обед, затем – мука мученическая! – конференция молодых специалистов. Черт возьми, как же там всегда хочется спать!

Первые ряды в актовом зале по обыкновению заполнялись лишь начальством, да докладчиками. Но и, как всегда, за несколько минут до начала мероприятия последние ряды дружно перекочевали вперед, подчиняясь мягко повелевающему взмаху руки Василия Леонидовича Камышева, заместителя директора по общим вопросам.

Вилен же сразу сел посередине зала (и на что эти, с галерки, всякий раз рассчитывают?!), приготовился дремать. Впрочем, для приличия все же послушал первого выступающего. Был это председатель научно – технического совета, который объявил Генку Воротникова из 18 отдела победителем какого-то конкурса за изобретение прибора с дурацким названием «Ариэль».

– Мы этот прибор, между прочим, уже взяли на вооружение, – загадочно улыбаясь, сообщил председатель, – и в его эффективности вы сможете убедиться в самое ближайшее время.

Потом он пригласил Генку на сцену и вручил ему грамоту, к которой полагалась еще и премия.

Все. Теперь можно было отключаться.

Когда наступил перерыв, Виден едва сдержал себя от сладкого потягивания. Выйдя в фойе, присоединился к курящим.

Лица у всех угрюмые, глаза в пол, чтоб не щуриться от света.

– Пора просыпаться! – возник рядом с компанией Ершов, как всегда, бодрый, веселый, шумный.

Впрочем, эта его энергичность не раздражала, поскольку естественно сочеталась с обликом русского молодца, голубоглазого, белокурого, налитого силой.