Он взял пачку сигарет и стал курить одну за другой, пытаясь успокоиться. Бросать меня сегодня вовсе необязательно, понял он; можно еще подумать, все обмозговать. Ведь куда ему было податься – не в Нортгемптон же к своей озлобленной жене Кэрол и орущему младенцу, раскрасневшемуся, как свекла? Не в колледж же, где он больше никому не нужен?

Через некоторое время он взял злосчастную рукопись, протянул мне и произнес:

– Ладно. Я готов признать, что где-то ошибся. Покажи мне, что не так с текстом. Я готов выслушать.

– Правда?

– Правда.

Мы сели, разложив перед собой страницы, и я указала на очевидную нескладность некоторых строк и все места, где можно было бы сказать лучше. Я видела все очень ясно, словно неудачные абзацы были подчеркнуты старательной студенткой. Я сама когда-то была такой студенткой, читала романы к уроку литературы и замечала повествовательную нить, мастерство и нюансы, умелое наложение скрытых смыслов. Что хотел сказать автор? Мы всегда задавали себе этот вопрос, хотя спрашивать было бессмысленно. Никто не мог узнать, что хотел сказать автор; никто не смог бы проникнуть в запутанные плотные хитросплетения умов писателей девятнадцатого века, которых мы изучали. А даже если бы и смог, это было бы неважно, потому что книга становилась телом, умом, нутром писателя. А сам писатель – или, реже, писательница, одна из сестер Бронте в чепчике или Остин, свысока наблюдавшая за общественными нравами, – был лишь оболочкой, сухой шелухой, ни на что больше не годной.

Только хорошие книги продолжали читать спустя много лет. Только книги, громко заявлявшие о себе. И не было в итоге большой разницы, кто их написал. Я любила книги как вещи, как шкатулки с драгоценностями и сами драгоценности. И мне хотелось превратить рукопись Джо во что-то, что я смогла бы полюбить, поэтому я зашла очень осторожно.

– Я бы написала так, – сказала я. – Ты не я, конечно, поэтому можешь не обращать внимания на мои замечания, – я взяла карандаш и начала тихонько вычеркивать слова и подписывать новые, и стоило мне написать их, как становилось ясно, что мои слова намного лучше – противоядие его неудачным строкам. Я все вычеркивала и вычеркивала, и наконец лист сплошь испещрили мои черные пометки. Закончив, я перепечатала все на печатной машинке Джо; господи, думала я, я даже печатаю лучше, чем он. Я сидела и стучала на машинке, как бойкая секретарша, и слова отпечатывались на бумаге, словно надиктованные невидимым начальником. Я печатала их, как будто они были моими; это ничем не отличалось от написания рассказов для курса литературного мастерства в колледже Смит, только теперь сцены были длиннее, диалоги можно было при желании сделать более эмоциональными, а описания чуть затянуть, но все же не слишком, ведь я знала, что краткость – сестра таланта. Меня так учил профессор Каслман. Закончив, я молча протянула ему рукопись, но очень волновалась, скрывала радость, гордость и тщеславие, грозившие прорваться наружу, если я не буду осторожна.

Позже тем вечером, успокоившись, мы пошли прогуляться по окрестностям и зашли в светлую маленькую итальянскую кондитерскую за пирогом из каштанов, нарезанным на маленькие квадратики – мы оба его любили.

– Я совсем запутался из-за того, что творится в моей жизни, – сказал он. – Если я не могу написать приличный роман, если меня не опубликуют, мне конец, Джоан.

– Не конец.

– Нет, конец.

Он рассказал, что всегда мечтал быть писателем, с тех пор, как мальчишкой ходил в Бруклинскую публичную библиотеку, чтобы сбежать от бабского царства в квартире; там он, безотцовщина, сидел среди стопок книг и читал романы. Вспоминая об этом, он почти плакал. Отвернулся, сжав губы, стараясь держать себя в руках.

– Отец всегда был рядом, каждый день, а потом вдруг его не стало. И все.

Джо сказал, что нуждается в моей помощи. Соглашусь ли я ему помочь? Только с одним романом; он расскажет мне все, чему был свидетелем, чему научился или просто почувствовал, а я запишу это своими словами. А рассказать ему было о чем; его голова и жизнь полнились впечатлениями.

– А потом, после этой книги, – сказал он, – ты напишешь свою. Роман. И он будет потрясающий.

Мне тогда это показалось разумным: помогу ему всего один раз, просто сяду и скажу ему, как лучше все описать, чтобы было не так плохо. Проведу курс по литературному мастерству, если угодно, и тогда ему уже больше не понадобится моя помощь и я смогу писать свое, как он и обещал. Он станет писателем и останется со мной; мы переедем из «Уэверли-Армз» в более приличное место.

В доме в Нортгемптоне, откуда ему пришлось съехать, у Джо были горы любимых романов; он мог цитировать целые отрывки из них с закрытыми глазами, знал наизусть строки, написанные этими талантливыми людьми, чья проза била прямо в сердце, – такими как Джеймс Джойс, чьи произведения каждый раз вызывали у него любовное томление. Но он никогда не стал бы частью этого братства, равным этим мужчинам, упакованным в аккуратные томики в бумажных обложках; студенты колледжей и мечтательные любители литературы не стали бы носить его повсюду с собой подмышкой. Он лишь выглядел, как писатель, и вел себя, как писатель; он уважал литературу и хотел стать великим писателем, но все это не имело никакого смысла, если ему, по его собственному выражению, было «нечего предъявить». Если бы он продолжил в том же духе один, ему всю свою жизнь суждено было публиковаться в журналах типа «Кариатиды», крошечных, напечатанных в чьем-то подвале на дешевой бумаге. «Попробуйте прислать другой рассказ! Попробуйте прислать другой рассказ!» – пищали письма с отказами насмешливыми мышиными голосами.

Я помогу ему всего с одним романом – «Грецкий орех». Я придам ему нужную форму, буду работать каждый вечер, возвращаясь из «Боуэр и Лидс». Я поступлю благородно; я нас спасу. Мы оба не желали жизни, наполненной отупляющей рутиной, сонной жизни университетских сотрудников; мы не хотели быть мужем и женой, наряжающимися на вечеринку для преподавательского состава снежным вечером под звуки «Юга Тихого океана». Он уже жил такой жизнью, я видела ее вблизи. Я могла бы даже написать об этом, если нужно. Первые романы всегда отчасти автобиографические, а этот – не что иное, как подробная история первого брака Джо и нашего любовного треугольника – Джо, я, отверженная Кэрол.

– Только один раз, – повторил он.

«Только один раз» – эти слова ничего не значили. «Грецкий орех» был слишком большим романом, и все получилось слишком замечательно; жизнь распахнула перед нами двери, Джо стал таким спокойным и счастливым, а в моей голове звучало предупреждение Элейн Мозелл. Действительно, в то время никому не пришло бы в голову пытаться стать писательницей и отвоевывать себе место в мире, где женщин не уважали, разве что изредка, если те были невероятно талантливыми, красивыми и имели связи с важными мужчинами, как Мэри Маккарти; или, чаще, если они казались пустыми и невыразительными, когда от них хорошо пахло и они расхаживали перед вами в изящном нижнем белье с оборочками. Женщины могли быть ослепительно красивыми и могли быть собственностью; когда они становились писательницами, их труды тоже становились собственностью – точные миниатюры, часто описывавшие определенный маленький уголок мира, но не весь мир. Только мужчинам принадлежал весь мир, и Джо тоже мог стать одним из таких мужчин; ему-то никогда ничего не будет угрожать, и меня он никогда не оставит. А для меня это тоже будет удивительная возможность – я все увижу его глазами, вместе с ним отправлюсь в это путешествие. Я была робкой, во мне не было смелости, я не хотела становиться первопроходчицей. Я была скромной. Мне хотелось чего-то добиться, но я стыдилась своих амбиций. Я была всего лишь девочкой и ощущала себя девочкой, хотя презирала это чувство. Это началось в 1950-е; потом настали шестидесятые, и к тому времени у нас с Джо наладился распорядок, система, определенный ритм и стиль, образ жизни.