я поняла, что готова к первому интервью с Эндрю Бивелом. И что еще важнее, хоть это и был художественный вымысел, книга меня убедила, что я теперь знаю некую глубинную правду о его жизни. Я еще терялась в догадках, в чем эта правда может заключаться, но это не мешало мне считать, что я имею над Бивелом некую власть.

II

Под гипсовыми медальонами и гирляндами поставили билетную кассу. Возле камина баннеры рекламируют различные выставки. «Золото, серебро, бронза: декоративно-прикладное искусство Америки на рубеже веков». «Вниз по кроличьей норе: иллюстрации викторианских детских книг». Цветочный освежитель воздуха. За вестибюлем — холл, ставший сувенирной лавкой. По лестнице взбегает ковровая дорожка с нелепым узором. Я узнаю настенные бра с позолотой. Узнаю консоль с мраморной столешницей. Узнаю стулья с прямыми спинками, только теперь подлокотники перетянуты красным канатом.

Сама удивляюсь своей приверженности прошлому и неожиданному возмущению. Архитекторы, проводившие в доме ремонт, превращая его в музей, приняли предсказуемое решение нарушить первоначальную атмосферу beaux arts беззастенчиво современными стеклянными кубами и сгладить избыточную вычурность оригинального дизайна с помощью строгих прямых линий. Все надписи выполнены простым шрифтом без засечек, с анахроническим пренебрежением к окружающей роскоши.

Меня озадачивает мое недовольство, нетерпимость к этим новшествам, поскольку, придя сюда впервые, я решила, что такой интерьер вопиюще вульгарен. Теперь я должна была бы радоваться, что с ним так вольно обошлись. Однако это обновление только усилило мое неприятие дома Бивела.

Сувенирная лавка меня особенно возмущает. Странно сказать, меня раздражает даже молодой человек за стойкой. Я заглядываю внутрь, потакая своему недовольству, зачем — сама не знаю. Фоном мягко звучит дурацкая мелодия времен сухого закона. Там полно ручек, кружек и открыток, украшенных репродукциями предметов из музейного собрания с непременным логотипом. Боковая стена отведена под модные вещицы «ревущих двадцатых»: шляпы-канотье, боа из перьев, плоские фляжки, атласные перчатки, мундштуки, наряды юных модниц. Рядом застекленная витрина, посвященная Фрэнсису Скотту Фицджеральду. Представлены все его книги. Биографии и критические работы. «Великий Гэтсби» на разных языках.

Нечего и думать найти здесь хоть один экземпляр «Обязательств» Гарольда Ваннера.

Именно глазами Ваннера я впервые увидела этот дом. Я прочла его книгу за несколько дней до того, как впервые пришла сюда. И хотя он дает довольно беглое описание, его слова сильно повлияли на мое восприятие этого места. Под конец второй части романные мистер и миссис Бивел наконец встречаются. Дав лаконичное и не вполне точное описание поместья, автор показывает реакцию будущей Хелен Раск.

«Она не возносилась в горние сферы, — пишет Ваннер о ней, подразумевая Милдред. — Впервые переступив порог роскошного дома мистера Раска, она не испытала восторженного трепета или хотя бы мимолетной зависти оттого, что кто-то мог жить, пользуясь всеми мыслимыми материальными благами».

Вот так же и я намеревалась держаться, когда впервые пришла сюда. Я была полна решимости смотреть на все взглядом холодным и безразличным. Но я себя переоценила. Дом, в то время роскошный как никогда, вызвал во мне именно те чувства, которые и должен был вызвать. Я почувствовала себя недостойной. Неуклюжей и нечистой. Почти что попрошайкой, пусть я ничего и не просила. Признаю, я была ошеломлена. Но, как дочь анархиста, я пылала гневом — как на сам дом, так и на свое невольное преклонение перед ним. Ничего общего с апатией Хелен.

Теперь же, слоняясь по первому этажу, оттягивая посещение библиотеки на втором, я чувствую еще больше противоречий в своем отношении к окружающему. Безотчетная нетерпимость и возмущение («Я знаю, каким этот дом был в действительности») смешиваются с безразличием, которое я тщетно пыталась напускать на себя в молодости (беспорядочное скопление гольбейнов, веронезе и тёрнеров — не галерея, а лишь зал с трофеями), и с острой тоской (вернувшись в значимое место через несколько десятилетий, я поняла, насколько же я отдалилась от себя прежней).

Я поднимаюсь по лестнице и осматриваюсь, пытаясь сравнивать прошлые впечатления с настоящими. Не провести ли мне ревизию картин, скульптур, статуй, фарфора, ваз, часов и канделябров? Не дать ли описание роскошных комнат? Не указать ли их назначение и в какое время суток каждая из них использовалась? Не сообщить ли их размеры? Не отдать ли должное богатым тканям, редким камням и уникальным породам дерева, встречающимся по всему дому? Не классифицировать ли мебель по видам? Не привести ли марки автомобилей, которые когда-то выстраивались бампер к бамперу на подъездной дорожке? Не сказать ли, сколько прислуги находилось при доме в тридцатые годы? Не перечислить ли их разнообразные обязанности?

На ум приходит витрина с «Великим Гэтсби» в ассортименте из сувенирной лавки. У меня нет желания пускаться в описания бесподобной роскоши. Как и Ваннер, я не склонна воспевать великолепие этого дома. Я пришла сюда за документами. И только.

Преодолев лестницу, я поворачиваю налево и иду по длинному коридору. Некоторые двери открыты, и за ними видны комнаты с картинами и предметами декора, отделенные бархатными канатами. Я точно помню, за какой дверью комната Милдред. Она по-прежнему закрыта. В конце коридора библиотека.

Там кое-что передвинули. Книг стало меньше, чем раньше (большинство, вероятно, сложены в каком-нибудь хранилище), и я рада видеть ряды эргономичных столов с хорошими лампами и удобными стульями, предназначенных для настоящей работы. Редкие посетители листают большие альбомы по искусству и делают заметки. Ко мне подходит главный библиотекарь, и мы возвращаемся за его конторку, где он знакомит меня с двумя своими коллегами. Я отдаю ему свое письмо с запросом о материалах ограниченного доступа, и он принимает его, извиняясь за эту обязательную формальность.

Я его спрашиваю, какого рода документы и книги запрашивают чаще всего. Он отвечает, что большинство посетителей — это ученые и студенты, занимающиеся исследованием внушительного собрания произведений искусства. Что ни день, заходят оценщики из аукционных домов.

— Вообще, — говорит он, — вы как писательница — это редкий случай.

Мы говорим о материалах, которые меня интересуют. Когда я спрашиваю о бумагах Милдред Бивел, трое библиотекарей переглядываются со смешками.

— Что ж, желаю успехов в работе, — говорит главный, а двое других энергично кивают. — У миссис Бивел ужасный почерк.

— Мы называем их рукописями Войнича, — говорит, хихикая, самая молодая.

Библиотечный юмор. Рукопись Войнича — это том пятнадцатого века на пергаменте, хранящийся в библиотеке редких книг и рукописей Бейнеке при Йельском университете. Мало что известно об этом трактате, посвященном, судя по иллюстрациям, неведомым растениям и космологии. Он мог быть создан в любой части Восточной Европы, а вымышленный язык, на котором все