Опять холодная! Все из-за тебя», — часто говорил он, подтрунивая надо мной, и мы оба смеялись.

В конце концов, прямо как в детективных романах, что я читала в библиотеке, безотрадное существование после маминой смерти сменилось новым порядком, со своей логикой и ритуалами. Этот новый режим (за неимением лучшего слова) возник из нужды.

Отец никогда не занимался никакими домашними делами, не считая готовки своих «фирменных блюд», что создавало чрезвычайные объемы работы для остальных членов семейства. Его печатный станок стоял в средней комнате нашей сквозной квартирки, и вскоре границы между его работой и нашей семейной жизнью — между ванной и кухней, едой и отбросами, чистым и грязным — поблекли и растворились. Поддерживать порядок пришлось мне. В восемь лет я уже тянула на себе все домашнее хозяйство. Если я не стирала простыни, они оставались нестираными; если я не подметала, пол зарастал грязью; если я оставляла посуду в раковине, туда могли вселиться тараканы; если я уходила, не убрав отцовские инструменты и расходные материалы, по всем стенам, кроватям и одежде расползались, точно заразный грибок, чернильные пятна.

После маминой смерти я естественным образом вошла в эту новую роль без всякого опыта, импровизируя по ходу дела. Я стала хозяйкой в доме. Отец, убежденный анархист, не видел ничего плохого в детском труде для поддержания гендерного статус-кво.

Помимо этой фотографии у меня мало что осталось от мамы. Помню несколько ее вещей в ящике стола: оловянную расческу, маникюрный набор, несколько образков со святыми, убранных под нижнее белье, сломанные часы с перламутровым циферблатом, позолоченное кольцо с водянисто-голубым камнем, которое она никогда не решалась надеть (а я никогда не снимаю), и кое-что из одежды. Уверена, что отец, никогда не живший с другой женщиной после мамы, очень ее любил. Но эти вещи он не трогал не от любви, не потому, что не мог «отпустить» их. Ему просто не приходило в голову их убрать.

8

В ходе тестов и собеседований во «Вкладах Бивела» я впервые заметила нечто такое, чему впоследствии не раз находила подтверждение в течение жизни: чем ближе человек находится к источнику энергии, тем тише рядом с ним. Власть и деньги окружают себя тишиной, и степень чьего-либо влияния можно измерить по слою тишины, окутывающей его.

В приемной на верхнем этаже сидели четыре секретарши, и две из них беспрерывно разговаривали по телефонам. Входили и выходили люди через две боковые двери, периодически задерживаясь, чтобы пошептаться. Клерки забирали и доставляли документы. Тем не менее слышалось лишь приглушенное бормотание. Казалось, помимо внушавшей трепет мебели, ковров, на которые почти никто не наступал, и гнетуще затейливых деревянных панелей, комната была снабжена педалью, смягчающей звук.

Я обрадовалась, увидев среди прочих болезненно застенчивую девушку в коричневом костюме с последнего собеседования. Мы обменялись улыбками, и я присела напротив нее и молодой женщины в лавандовом платье, также очевидно соискательницы. Я сидела и переводила взгляд между ними. Они выглядели на редкость похоже. Одинаково прямые черные волосы, темно-карие глаза, примерно один рост, то же телосложение. Их лица относились к одному типажу. Моему. Поскольку, глядя на них, я поняла, что сама отношусь к нему. Мы являли собой три разновидности одного типажа.

Застенчивой девушке сказали, что ее ожидают в кабинете. Когда она ушла, я заметила, что женщина в лавандовом платье уставилась на меня, и, судя по напряженному выражению лица, в котором удивление смешалось с возмущением, и по той злости, с которой она отвела взгляд, перехватив мой, от нее также не укрылось досадное сходство между нами. Но эта неприятная ситуация оказалась недолгой. Ее вызвали в кабинет, и почти сразу вышла застенчивая девушка, все с тем же опущенным, подавленным взглядом. После нее вызвали меня.

В дальнем конце бесцветного кабинета, напомнившего мне бассейн (входя в него, я почувствовала, что погружаюсь в иную стихию), за столом у окна некто сидел спиной ко мне во вращающемся кресле, глядя в окно, а за окном, на балке, парившей в воздухе, сидел сварщик, глядя на хозяина кабинета. Холодная волна головокружения захлестнула меня, и я застыла на месте. Было похоже, что оба эти человека гипнотизируют друг друга. Но затем сварщик поправил кепку и куртку, не отводя взгляда от человека в кресле, и я поняла, что с той стороны окно представляло собой непроницаемое зеркало.

Возможно, удаль сварщика и его неумышленная дерзость (презрев бездну под ногами, он наводил марафет, уставившись, сам того не зная, на большого человека) придали мне решимости. Кем бы ни был человек в кресле, он наверняка устал от заискивания своих подчиненных. Я подумала, что он оценит мою смелость, и первой вступила в разговор.

— Скоро от этого вида мало что останется, — сказала я.

— Я полагаю, что уже к концу месяца не смогу видеть реку.

— И похоже, то здание будет выше этого.

— Будет, — сказал он, развернувшись ко мне в кресле.

Лицо Эндрю Бивела ничего не выражало. Как и на фотографиях, столько раз встречавшихся мне в газетах, это было лицо, отбросившее выразительность. Копируя его бесстрастность, я притворилась, что на меня не действует его величие.

— Какая жалость.

С удивлением я отметила, что мой голос не дрожал.

— Не сожалейте. Я владею ими обоими и перееду в новое, как только это достроят. Прошу.

Он указал мне на кресло перед столом.

Идти пришлось долго.

— Вы не Айда Прентис, — сказал он, когда я присела.

Я почувствовала, как краснею, и поняла, что скоро потеряю самообладание, заявленное с порога.

— Мне почему-то подумалось, что я не попаду сюда Айдой Партенцей.

— Мне почему-то думается, вы были правы. Но я определенно рад, что вы здесь.

— Спасибо.

Вблизи у меня возникло впечатление, что лицо Бивела составлено из двух лиц: удивительная мальчишеская внешность верхней половины, с небесно-голубыми глазами и чуть заметными веснушками, никак не вязалась с его тонкими губами и строгим подбородком.

— Ваш отец — печатник. Вы с ним живете где-то там. — Он указал через реку, в направлении Ред-Хука[29]. — Очень сочувствую насчет вашей матери. Я сам потерял родителей, обоих, в раннем возрасте.

Мне оставалось только надеяться, что по мне не заметно, как он меня устрашил.

— Однако история, которую вы набросали в вашем небольшом эссе, получилась очень убедительной. — Он поднял со стола кремовый лист бумаги.

— Похоже, моя жизнь почти так же публична, как ваша.

Он рассмеялся, не изменившись в лице, одними ноздрями.

— Как ни странно, вы ухватили самую суть. Это на самом деле касается моей публичности. Она