Санта-Клаус скачет в небе на восьми оленях в упряжке. Дед наряжен в красную шубу и штаны с белыми опушками, как его борода. Он весь лихой, с покрасневшим носом и безумными глазами, и олени тоже… Безумны!

Нет, нет, я пока не сошёл с ума. Из прошлой жизни, там, в будущем, знаю от английских учёных, что народы Севера, оленеводы, чтобы выжить, ходили за стадами оленей и наблюдали. Однажды, обнаружив оленей, пожирающих мухоморы, и увидев, что даже моча от такого животного востребована другими оленями, какой-нибудь мудрый чукча решил вкусить и сам оленье лакомство. Говорят, тот оленевод и стал первым Сантой, улетевшим с оленями в небеса. А бело-красный наряд на небесном возничем символизирует чудесный гриб мухомор.

Ночь стояла ясная и морозная, когда мы с Утаре тайком ушли из посёлка, взяв с собой только корзины, наполненные мухоморами. Эти грибочки я насобирал, когда увидел бредущее по степи стадо скакунов. Надеялся, от долгого хранения они своих свойств не утратили. Такая секретность объяснялась просто – ничто не должно обрушить мой племенной авторитет. А в успешном исходе задуманного предприятия я был не уверен. Вначале мы крались, чтобы не разбудить пастухов, потом – чтобы не спугнуть большое стадо куланов. Рассыпав неподалёку от отдыхающих животных грибы, вернулись, чтобы немного поспать. А с первыми лучами солнца, взяв луки, пошли к скакунам.

Наше угощение пришлось им по вкусу. А главное, отведав грибов, куланы, увидев нас, не побежали. Мне стало как-то не по себе от мысли, что нам предстоит расстреливать из луков одурманенных мухоморами животных, но Утаре была далека от моральных издержек вселенца из будущего. Она стала стрелять, едва определила, что расстояние до целей позволяет не промахнуться. Пришлось и мне, правда без азарта, расстрелять десяток стрел. Стадо отошло, но ненамного. Те животные, что успели отведать грибов, никак не реагировали ни на нас, ни на смерть собратьев. Заметив одурманенную самку с детёнышем, я прекратил стрелять и остановил Утаре, пришлось придержать её за руку, она не услышала, хотя я и кричал: «Хватит!»

Меньше чем за пять минут мы смогли убить восемнадцать осликов. Это где-то около двух тонн уже подготовленного к хранению мяса. Для того чтобы зимой кормить десяток взрослых людей, достаточно. Секрет успешной охоты пока мы решили не предавать огласке. Отогнали стадо подальше в степь и оттащили убитых животных метров на сто от места бойни к посёлку. Только потом пошли за помощью. На всякий случай я прихватил моток верёвки.

Пастухи, увидев добычу, обрадовались. Никто из них не удивился. Наверное, успехи Утаре по снабжению посёлка мясом стали восприниматься как само собой разумеющееся.

Ослица стояла всё там же. Накинув на её шею верёвку, я потянул одурманенную самку на себя. В глаза кулана лучше было не смотреть. Никогда в жизни не видел таких зениц ни у людей, ни у животных. Чёрные, без зрачков, выпученные, они ничего не выражали. Разве что – безумие…

Зимний день короткий, а вечера – долгие. Я заботился об ослице и её детёныше. Отвёл их после охоты в летний козий загон. Самка с лёгкостью могла бы его перепрыгнуть, впрочем, она и не пыталась, а телёнок не мог. Через пару дней после пленения уже брала сено из руки. Через неделю я первый раз подоил её. Тано помогала советами. Едва определил пленников в загон, как услышал от неё первый:

– Не корми их…

Не кормил в тот день и ночь, увидев, что ослица легла, отнёс в загон охапку сена и казанок с водой. Был у меня в припасах низкий с широким горлом литров на пять. Наверное, отходняк от грибочков у животного был тот ещё: и пила из рук, и сено взяла.

Долгие вечера я коротал с мужчинами-пастухами. Их женщины уходили к нам в дом общаться с Утаре. Мы говорили о мире вокруг и о желаниях каждого из нас. Так вечер за вечером я старался сформировать в их голове устойчивое представление об успешной жизни по меркам того времени. Уро, Тун и мальчики с нетерпением ждали весны, чтобы отправиться в горы и добыть там как можно больше живых козлят. Мечтали о стадах, пасущихся на лугах поблизости.

Как-то мне в голову пришла мысль состричь с коз немного шерсти и попробовать прясть её. Тогда, как обычно по вечерам, я проводил время в компании мужчин-пастухов. Мысль о пряже и шерстяных нитках, а там и одежде так захватила моё воображение, что стоило больших усилий досидеть и общаться, пока в дом не вернулись женщины. Зато с утра я состриг с мохнатых козьих животов немного шерсти. Был не уверен, но знал, будто немытую шерсть прясть проще, поэтому мыть её не стал. Вместо прялки приспособил плетёную задвижку, веретено выстрогал и налепил глиняных пряслиц-грузиков разного веса. Нитка из комка шерсти тянулась действительно легко, трудно было работать веретеном в левой руке. Утаре минут двадцать смотрела на мои потуги, потом хмыкнула и, подсев поближе, попросила дать ей попробовать. Как она разгадала, в чём у меня возникала трудность, не знаю, но она сразу, не пытаясь держаться только за кончик веретена, подвесила его через большой палец на нить, и дело пошло веселее.

К весне мы смогли накопить приличный запас шерстяной нитки. Осталось только вспомнить, как вязать спицами или крючком, да попробовать их изготовить из дерева или кости. Только тогда пришлось столь важное дело отложить на несколько месяцев. Утаре порадовала новостью, что ждёт ребёнка. Не было никакого особенного утра или вечера, повода тоже не было. Я смотрел на журчащую в ледяных промоинах реку, когда услышал её шёпот:

– Лоло, у нас будет ребёнок…

Конечно, я обрадовался. Решил, что, как только сойдёт лёд с реки, поплыву назад, к соплеменникам. А поскольку планировал сделать это не с пустыми руками, ушёл с головой в плавку бронзы.

Так кончилась моя юность.

Глава 26

Путешествие в одиночестве всегда возвращает человека в его прошлое или, напротив, побуждает грезить о будущем. Я не грезил, из своего будущего дословно восстановил в памяти рассуждения жены: «Удивительное дело: чем насыщенней и содержательней становится моя жизнь, – говорила она, – тем чаще я обращаюсь к воспоминаниям. По идее моё настоящее „здесь и сейчас“ должно превалировать над далёким и полузабытым прошлым или, по крайней мере, конкурировать с ним. Но всё происходит наоборот. Прошлое, когда я смело зову его к себе в гости, приходит не только с печалью об ушедших годах, но и с бесценными подарками осознавания себя в настоящем…»

Она была удивительной и совсем не похожей на Утаре. А может, я так и не понял того многого, что могло бы сроднить их? Оптимизм, например. Как мне смешно было тогда слушать рассуждения о возможностях в сорок лет ещё запросто выучить несколько языков, родить ребёнка. Я заверял, ей уже не стать балериной, а мне капитаном дальнего плавания, в пятьдесят она говорила о ярких переживаниях духовных и интеллектуальных открытий, а я думал, что она уже не сможет родить. В шестьдесят она подтолкнула меня к строительству дома, а восьмидесятилетний юбилей с её подачи я отметил прыжком с парашютом.

Вспоминая, я размышляю: что мне дают воспоминания? Вдохновение или печаль? Силу или разрушение? Я плыву по реке в своё прошлое, к людям, ставшим для меня родными, радуюсь, ожидая встречи, и тоскую, грущу, вспоминая своё возвращение домой после окончания войны.