Вальхурт облизал ссохшиеся губы.

На другом краю деревни какая-то старуха, смуглая и костлявая, шепелявила, обращаясь к соседке:

– Я ж говорю – говоровская кровь! Такой сын – это счастье, счастье, говорю я тебе. Одна беда – сквозняк в голове. И что его тянет к колесачам?..

* * *

Настал сиреневый час, когда солнце ещё хватается за горизонт, а на востоке начинает слабо поблескивать Дорога Алленторна.

– Я завтра ухожу, – говорил Хадыр, глядя куда-то сквозь деревья. – Нет больше смысла ждать. Я знаю, как надо идти. До красного часа солнце должно быть справа, после – слева. Я почти уверен: Пустые Земли не так уж далеко. Но нужен твой совет: с какой дороги лучше сворачивать – с той, которая идёт на Арбу, или с той, что на Папирус? Ты ведь знаешь расположение деревень.

Вальхурт кивнул. Они вышагивали плечом к плечу по краю поляны, под их ступнями проседал пух. Вездесущие дети, занятые незнакомой игрой, не обращали внимания на колесных людей.

– Знаю. И не только их расположение. Теперь я знаю, сколько человек обитает в нашей половине мира. Абсолютно точно.

– О, прости! Я совсем забыл, что Арба – последняя деревня в твоем путешествии. И скольких же ты насчитал?

Вальхурт усмехнулся:

– Восемьдесят шесть сотен тридцать три. И еще восемнадцать женщин ждут детей. Как ты думаешь, достаточно раз в полгода объезжать мир, все сотню семь селений, чтобы не запустить подсчёты?

– Немного ты себе оставил времени на сидячую жизнь.

– А что делать в Басре? Ты же сам больше одной луны на месте не высидишь.

– Ну почему же! Раньше мог. Это ты с семи лет на колёсах, а я первый раз уехал из Сангата в восемнадцать. Да, ещё вот что. По идее, Вальхурт, сейчас ты держишь в руках…

Откуда-то сбоку вдруг вынырнул Вилар и подскочил к Вальхурту.

– Сын Штирта, я хочу сделать тебе приятное и поэтому смею надеяться, что сын Говора простит меня за вторжение в вашу беседу.

Хадыр хотел отойти, но Вилар молча удержал его за руку.

– Выслушай меня, сын Штирта, и время уйдёт не напрасно. Если не считать твоего приезда в Гибоо третьего дня, ты не был у нас больше четырёх лун. И это приводит в уныние не только добрых сидельцев нашей славной деревни. Я просто откажусь поверить, если ты попытаешься убедить меня в том, что твоё длительное отсутствие не стало источником огорчения для тебя самого, – ведь за эти дни много слов и снов появилось в Гибоо, и все они ускользнули от твоих ушей. Как ты знаешь, сын Штирта, в ночи высокой луны сон покидает меня. И я предпочёл использовать это со всех точек зрения бесполезное время на дело, которое принесло бы удовольствие тебе и удовлетворение мне. Занятие моё не ново – восемь строф удалось мне сложить за четыре ночи, и я начинил их словами, ранее тобою не слышанными, кои были рождены за время твоего отсутствия.

Вальхурт заулыбался – он любил сюрпризы. Кто мог ждать стихов от престарелого сидельца?

– Я рад буду выслушать тебя, почтенный Вилар.

Старик покраснел, сморщился, немного помедлил и начал читать:

– И снова приходит в селенье

Сын Штирта, скиталец Вальхурт.

Он – пуля, он скор, как печенье,

Таинственен, как каракурт.

Колёса его колесницы…

Вилар вдруг оборвал речь, пустым взглядом упёршись в небо. На его лице прорисовалась тоска, и он объявил, что – невероятно! – забыл вторую строчку второй строфы. А всё потому, что нужно было держать в голове рифму на вальхуртовскую колесницу, – странное слово «птицы», привидевшееся Джамилле прошлой луной.

– Когда ты вспомнишь, Вилар, – сказал Вальхурт, – то продиктуешь мне его сначала, а я запишу.

– Ну уж нет! – взвился и без того раздосадованный старик. – Я не для того ночей не спал, чтобы ты накорябал свои знаки на гнилом листочке. Всё, что человек записывает, он тут же забывает, утешая себя мыслью, что, мол, всё равно не пропадёт. Слава Алленторну, я никогда не пытался хранить свои мысли с помощью жалких крючков!

Вилар повернулся и ушёл, заложив руки за спину.

– Обиделся? – спросил Вальхурт у Хадыра.

– Завтра отойдёт.

– Хорошее слово – пуля. Доброе какое-то… Так о чём ты говорил?

– О чём?

– Ну, что я что-то в руках держу.

– Ты – в руках? Не знаю. Я хотел спросить вот о чём. Сейчас тебе двадцать четыре. Ещё двадцать, может быть, тридцать лет ты будешь ездить по деревням. И кто заинтересуется твоими списками, когда ты умрёшь? Кто хоть раз в них заглянет? Через пятнадцать лет после твоей смерти они вряд ли даже наполовину будут соответствовать истине. И что, всё насмарку?

Вальхурт негромко рассмеялся, выпячивая подбородок:

– Ведь тебе ответ мой нужен не из любопытства! Хочешь, чтобы я тебя убедил: всё правильно, так и надо, да здравствует жизнь на колёсах! Ты ищешь подтверждение, что наши занятия нужны хоть кому-нибудь из сидящих рядомс нами, либо понадобятся в будущем. Что твой уход из деревни оправдан чем-то большим, чем прихоть. Но подтверждения нет и не будет, мой наивный друг. Имей ты малейшую возможность остаться в своём Сангате, то не сдвинулся бы с места. Однако в деревнях всё устроено по простому и однозначному плану, там нельзя фантазировать, там не придумаешь ничего нового – и ты сиделец, покуда под твоим задом грибная шляпка. Дёргаешься, и вдруг в тебе зарождается спасительный вопрос – самооправдание того, что снимаешься с места. С каждым днём в тебе нарастает сытое расчётливое любопытство: откуда люди взялись? сколько их всего? где край света? А есть вопрос – есть и уход. Ты спишь в грибе, ты жрёшь фуд, но на остальных смотришь хитро и даже жалеешь их: мол, для них это смысл жизни, а у тебя припасено что-то другое…

Вальхурт перевел дух, потом продолжил тихо-тихо:

– А моё дело продолжат дети. Нет – наплевать. Важно само времяпрепровождение. Если живут, чтобы жить, а мир существует, чтобы в нём убивать время, то мы с тобой свою цель выполним. Сполна.

Хадыр молчал долго, потому что пытался найти в рассуждениях Вальхурта то место, где их мнения слегка расходились, но никак не мог. Жизнь ради жизни? Слишком просто. Слишком легко… Хадыру вдруг резко наскучил ненужный, никуда не ведущий разговор, и язык сам понёс:

– Не знаю, кстати, заметил ты, Вальхурт, или нет, но мне показалось, что в слове «каракурт», которое Вилар…

* * *

Одиночество – так называлось чудовище, с которым Хадыр оказался лицом к лицу.

Не простое одиночество, когда ненадолго остаешься один, хотя и к такому поначалу было трудно привыкнуть, – Хадыр вспомнил, какая его била дрожь в день первой вылазки из Сангата. То одиночество, с которым он столкнулся сейчас, казалось отшлифованным, законченным, логически завершённым. Так может чувствовать себя среди сидельцев человек, ни разу не видевший сна. Между тобой и остальными вырастает грань, и ужас заключён в том, что это не по твоей вине, а ты бессилен что-либо сделать.