У Хадыра не было навыка, унаследованного от предков, и он полагался только на свою интуицию, покорившись неизвестно откуда пришедшему подсознательному умению.

Он расстался с одеждой, расстался с грибом, он чутко проспал в пуху, лёжа на спине, две долгие ночи. Два дня Хадыр не разжимал кулаков, держа в каждой горсти по пучку отломанных от ветки шипов.

А на третий день он пошёл к скале.

Стена поднималась в небо уступами. Хадыр одной ногой встал на маленький кусок скалы, отколовшийся от общего целого и блестящий на солнце сложными прожилками. Другой ногой оттолкнулся и мгновение простоял над землёй. Потом медленно полез в небо, нащупывая опору пальцами ног, поглядывая то вверх, то вниз, вгоняя в слишком узкие щели подсохшие отвердевшие шипы и превращая их в ступени.

Когда он оказался на высоте, где парят кроны деревьев, под правой ступнёй что-то ненадёжно шевельнулось, и Хадыр переспелым фудом рухнул вниз. Рука, на которую пришёлся основной удар, неправдоподобно звонко хрустнула в локте, и боль на какое-то мгновение лишила Хадыра ощущения времени.

Но что – время? Время для него теперь не значило почти ничего. Боль отступила, и вскоре он поднялся и нашёл падун. Распластавшийся в тенистой ложбине величественный тёмно-зелёный лист совсем не хотел покидать обжитое место, но повиновался с покорностью, присущей всем растениям леса. Хадыр оторвал его от земли вместе с дрожащей бахромой клейких корней – и намотал на руку склизкой тыльной стороной. Через несколько минут он почувствовал, как корни врастают под кожу. Через пять дней падун отпал, обнажив вылеченную руку.

Со второй попытки Хадыр достиг вершины скалы. Его мир, родной и старый, раскинулся позади до горизонта – внизу, а этот, новый и чужой, встал перед ним стеной – здесь, наверху, на расстоянии вытянутой руки.

Хадыр в последний раз оглянулся на сине-зелёный ковёр своей родины и двинулся в путь.

Всё менялось. Очень трудно определить отличие одного предмета от другого, если этот другой видишь впервые. Но Хадыр имел возможность сравнивать. Он действительно мог сравнить свою старую одежду с новой, наращенной уже наверху, которая не прилипла к телу до конца и вздувалась полупрозрачными пузырями при каждом шаге. Он мог сравнить и фуды, хотя вкус нового забывался так же быстро, как и старого. Эти, растущие наверху, были покрыты толстой заскорузлой коркой и почти не чистились, а во рту от них стоял мерзкий запах. Гриб больше не давал отдыха – утром после сна ныла поясница и болели суставы; уже на третью ночь Хадыр устроился спать в пуху. И часы здесь не показывали времени – их циферблаты чаше всего принимали отвратительные для глаза формы, да и стрелки росли куда-то вкривь, а то и ветвились.

Любому сидельцу этот лес показался бы унизительной неумелой подделкой, картинкой из дурного сна. Но Хадыр каким-то образом выработал в себе способность ни о чём не думать, включив мозг только на восприятие и запоминание.

Счет времени он не потерял. Девять дней прошло с момента подъёма на скалу до прыжка в густые жёсткие кусты, где он замер в неудобной позе, пытаясь уловить плохо развитым слухом тот звук, что заставил его зарыться в пух.

Нет, ошибки не было. Чмоканье, хруст ломающейся ветки, потрескивание корня, выдираемого из земли, соединились в одно.

Увидеть ничего не удавалось, и неторопливо приполз страх и многократно возрос, когда звук потерялся. Слева, справа, отовсюду – слабый шелест ветвей, синева растений, и ничего боле.

Сдерживая дыхание, Хадыр встал на цыпочки и ещё раз мучительно прислушался. Теперь казалось, что звук идёт со всех сторон. На каждый шорох Хадыр затравленно оборачивался и, ошибаясь, облегчённо вздыхал.

Он сделал шаг вбок, и вдруг стало очевидным, что стоять на месте просто немыслимо, что необходимо двигаться, обязательно двигаться, как-то уходить, как-то спасаться от надвигающейся угрозы, и ноги сами пошли, и сами понесли.

Сын Говора летел подобно ветру – без направления, без усталости, не чувствуя пружинящего пуха. Он мчался, откинув голову, размахивая руками, боясь обернуться, и многочисленные кустарники не оббегал, а огибал по идеальным и, главное, самым быстрым кривым.

И когда он понял, что то, от чего он бежал, стоит перед ним, то просто остановился. А страх – наверное, по инерции – проскочил дальше и исчез.

С любопытством и некоторой брезгливостью Хадыр изучал существо, загородившее ему дорогу.

Крупная – больше человеческой – голова увенчивалась двумя отростками, вероятно – глазами, по форме напоминавшими половинки фуда на тонких стебельках. Внутри обеих мерцала молочно-зелёная муть. Ниже подрагивала тряскими складками губ широкая пасть, обнажившая в застывшей улыбке частокол белых треугольных зубов. Кожа, одинаковая по всему телу – сине-бурая, лоснящаяся, – казалась пористой. Голова сидела на длинной, с человеческую руку, шее. Четыре мощных корня, скорее похожие на ноги, поддерживали громоздкое туловище-ствол, долгое и текучее.

Глаза – а это действительно были глаза – следили за каждым движением человека.

Хадыр молчал. Стражей леса в деревнях называли полупсами.

Передняя правая нога дрогнула, начала сгибаться в суставе, и из земли со звуком поцелуя показался нежно-красный толстый корешок.

Хадыр сделал шаг назад. Нога стража качнулась, вылетела вперёд, и, сминая пух, ушла корнем в землю. Полупёс плавно перенёс тяжесть тела, голова поплыла к человеку и остановилась на уровне Хадыровой груди. Потом запрокинулась, глядя – хотя это трудно назвать «глядя» – ему в лицо. Хадыру в ноздри ударило тёплое густое дыхание, и он снова шагнул назад.

Полупёс проурчал-пробулькал что-то недовольное, клацнул зубами, после чего, словно потеряв интерес к человеку, размашисто развернулся и, чмокая корнями, скрылся в синеве зарослей.

Страж леса открыл Хадыру дорогу.

* * *

Тем же вечером в гигантском – на весь мир – ковре пуха встретилась первая проплешина. Хадыр несколько минут разглядывал необычно голую землю, бурую потрескавшуюся твердь, ничего общего не имеющую с чёрной мякотью под термитовыми дорогами.

Пух округло загибался по краю, как капля фудового сока на листе падуна. Создавалось впечатление, что это действительно какая-то граница. Хадыр пошёл было вперёд, но каждый шаг бил по пятке так, что звенело в голове, и пришлось вернуться.

Два дня прошло, прежде чем Хадыр оказался стоящим на острие своего мира. Длинный язык пуха, и Хадыр на его краю. В нужном направлении – только обнажённая почва.

Слева невысоко висело солнце. Наверное, заканчивался оранжевый час.

Идти было очень тяжело, приходилось переставлять ногу с носка на пятку, и, тем не менее, отбитые ступни заболели практически сразу.

Деревьев стало очень мало, кусты исчезли вообще. Деревья были всё какие-то почерневшие и, что гораздо важнее, бесполезные, Хадыр даже не знал им названия. Изредка встречался корявый фуд с мелкими чёрствыми плодами.