наследный сад,

новоанглийский вечер коротая,

но он – во власти моря. Перед ним —

бесчестие калеки-капитана,

неведомая хлябь, нежданный шквал

и леденящий душу белый призрак.

Бездонный том. Изменчивый Протей.

Наивность

Рождает каждый (нам твердят) рассвет

чудес немало, спорящих с судьбою;

без сна томимся мы порой ночною,

а на Луне есть человечий след.

Полна лазурь пугающих примет,

что день чернят. Вот правило земное:

любая вещь таит в себе иное.

Но вижу я в простых вещах секрет:

я удивлен, что есть моя рука,

что цель ключа – в открытии замка;

стрелой летящей вечно удивлен,

чью неподвижность доказал Зенон,

что сочетает меч красу с угрозой —

и удивлен, что роза пахнет розой.

Луна

Марии Кодаме

Так много одиночества в закате!

Луна ночей, она – не та луна,

какую увидал Адам. Тысячелетья

людского бденья наполняют ее древним

рыданием. В нее вглядись. То – зеркало твое.

Иоганнесу Брамсу

Таинственных садов незваный гость,

где память о грядущем неустанно

ты сеял, я бы спел тебе осанну,

чтоб эхо скрипок в небо вознеслось.

Но я бессилен. Тот, кто петь рискнет,

обязан знать, что скудные пределы

того, что мир искусствами зовет,

тебе тесны. Певец быть должен смелым.

А я лишь трус унылый. Ничего

не оправдает дерзости нахальной

воспеть огонь с мелодией хрустальной —

души твоей влюбленной торжество.

Неверные слова – мой вечный рок, —

союз непрочный звука и значенья;

а твой – не стон, не знак, не отраженье,

но вечный, нескончаемый поток.

Конец

Сын, книгочей с бесцветною судьбою,

На склоне жизни ставший сиротой,

Пытается бороться с пустотой.

(Здесь двое были, и сегодня двое:

Он с памятью.) Раздавленный своей

Тоскою, он упрямо ищет всюду

Ее умолкший голос, веря в чудо,

Которое окажется щедрей,

Чем смерть. В уме всплывают то и дело

Избитые святые пустяки —

Неисследимые материки

Погибельного нашего удела.

Кто б ни был Он, прошу я у Творца

Не утешенья, а ее лица.

Моему отцу

Ты захотел окончить путь земной

и телом, и великою душою,

не осквернив предсмертного покоя

молитвою трусливой и больной.

Ты смог пред смертью смелость сохранить,

как твой отец под пулями когда-то,

но не войной ты унесен крылатой —

неловкой паркой, оборвавшей нить.

Ты умирал с улыбкою, слепым,

не веря, что твои увидят очи

античный архетип в чертогах ночи,

что ты мне толковал, но вдруг твоим

глазам открылся он? Никто не знает,

какие двери мрамор отпирает.

Удел клинка

Оружье предка, позабыла сталь

Бои с их голубым Монтевидео

В надежном окружении Орибе,

Великими Полками, долгожданной

И легкою победой при Касерос,

Запутанным, как время, Парагваем,

Свинцом двух пуль, вошедших прямо в грудь,

Водой, порозовевшею от крови,

Отрядами повстанцев Энтре-Риос,

Комендатурой между трех границ,

Конем и пиками дремучих дебрей,

Сан-Карлосом, Хунином и концом…

Бог дал той стали блеск. Она незряча.

Бог дал ей героизм. Она мертва.

Спокойна, как трава, она не помнит

Мужской ладони, ратного огня,

Источенной годами рукояти

И меченного родиной клинка.

Простая вещь среди других вещей,

Задвинутых в музейную витрину,

Всего лишь символ, тень и силуэт —

Кривой, нещадный и забытый всеми

Не хуже, думаю, чем ты и я.

Укор

Мой грех таков, что на земле другого

нет тяжелее. Я не знал мгновенья

счастливого. Пусть навсегда забвенье

меня сотрет лавиной ледниковой.

Я предками был создан для горнила

судьбы с ее грозой и красотою —

для ветра и земли, воды и пыла.

Но я несчастлив и надежд не стою.

Я обманул их. Жизненная схватка

не для меня, ушедшего в повторы

стиха, из дыма ткущего узоры.

Геройский род, я робкого десятка.

И не спастись: за мною в мире целом —

все та же тень с несбывшимся уделом.

Эйнар Тамбарскельфир

Хеймскрингла, I, 117

Столь мало значит Белого Христа

и Тора красного святое имя…

Ты должен быть жестоким и отважным:

и Эйнар, славный воин, был таким.

Норвегии холодной первый лучник,

воитель грозный, правивший искусно

и сталью, и драккаром. От него

лишь фраза в хрестоматии осталась.

И рек он эти вечные слова

средь грома битвы, потрясавшей море.

Уже проигран бой, коварный враг

уже на абордаж заходит справа —

и лопнул с треском лук напополам.

И удивился конунг: что за треск

раздался страшный за моей спиною?

Ответил Эйнар: «Лопнуло сейчас

в Норвегии твое, правитель, дело».

Легенду эту кто-то сохранил

в Исландии, а я перелагаю

сейчас, вдали от духа тех морей.

В Исландии рассвет

Это рассвет.

Он древней своих мифов и Белого Христа.

Он волков породит и змея,

равного морю.

Время над ним не властно.

Он волков породил и змея,

равного морю.

Он уже видел, как плывет корабль,

что построят из ногтей мертвецов.

Он сумеречное стекло, в которое смотрится

Бог, не имеющий лица.

Он тяжелее своих морей

и выше неба.

Он подобен великой отвесной стене.

Это рассвет в Исландии.

Олав Магнус (1490–1558)

Создатель этой книги – Олав Магнус,

Священник, верный Риму в грозный век,