Улыбающийся Пашка возвращался со служебного входа на конюшню. Они со Светой замечательно поговорили. Скоро снова будут вместе. Включат музыку, их любимые блюзы. Он почувствует её в своих объятиях… От этих предвкушений по телу пробежала волна, которая сбила дыхание!.. Их отношения снова становились яркими и волнительными. Они вступали в какую-то удивительную, неведомую пору семейной жизни, когда всё глубже, мудрее, цельней. И слаще…

Дым Пашка сначала почувствовал, потом увидел. Чёрное облако в ярких оранжевых всполохах медленно ползло по закулисному пространству к воротам. В районе манежа слышались громкие вопли и хлопки взрывов.

– Ёлы-палы! Пожар! – Он рванул к манежу. Там уже мало что было видно. Какие-то люди метались с огнетушителями, которые писали слабыми пенными струями, как старики с хронической аденомой проста́ты. Пустые красные баллоны звенели под ногами, проку от них было ноль!

Кто-то разматывал пожарный шланг, другой крутил приржавевший красный вентиль. Шланг запутался, вода текла под ноги, струи по-прежнему не было! Звякнуло разбитое стекло пожарной тревоги. Прибежавший вахтёр тут же позвонил по «01».

– Ёлы!.. Захарыч! Лошади! – Пашка, задыхаясь в горьком чёрном дыму, побежал на конюшню. Там вовсю шла эвакуация.

– Паша! Надень уздечки на Сатира и Серпантина! На остальных я накинул. Быстрее! Выводи на улицу в дальний угол двора, туда, под навес, где опилки! Быстрее!.. – Захарыч взял по уздцы Сармата и Сатурна. Плутая во всё уплотняющемся дыму, нашёл ворота, ведущие во двор. Трусцой добежали до дальней стены к навесу, где обычно сгружали опилки для животных. Привязал за арматуру лошадей и, с сердцем, которое готово было вырваться из грудной клетки от непосильного бега, направился снова на конюшню.

Во двор с воем сирены въехала первая машина. Пожарные стали торопливо развёртывать расчёт.

Из клубов дыма появился закопчённый Пашка. Он едва удерживал рвущихся из уздечек, паникующих Сатира и Серпантина. Варька с грозным лаем гнала на воздух очумевших от страха Салюта и Стандарта. Захарыч перехватил двух бесхозных лошадей, и они тут же, почувствовав руку человека, немного присмирели. Наконец, все лошади были привязаны в относительно безопасном месте. Сверху, если что, животных прикрывал шиферный навес.

– Захарыч! Я сейчас! Сбруи заберу из шорной!

Варька в который раз нырнула за Пашкой в чёрный дымный омут, который тут же поглотил их.

Лошади прядали ушами, взбрыкивали, покусывали друг друга, словно кто-то из них был виновником такого ужаса. Захарыч успокаивал их окриками, поглаживаниями. Лошади, слыша свои имена, немного приходили в себя, но тут же снова паниковали, чувствуя близость бушующего, набирающего силу гигантского пожара.

Пашка, с подгибающимися от тяжести ногами, приволок на себе все шесть сбруй, усыпанных искрящимися камнями Сваровски, дамское седло Светы, оголовье со стременами для номера «Высшая школа верховой езды», заготовки Захарыча для будущих арапников и ещё гору всякой сыромятной всячины, которая попалась под руки. Сбросил всё это под навес прямо в опилки. Густо запахло кожей, перебив сосновый запах. Устало выдохнул, провёл рукой по мокрому лицу, размазав копоть. Высморкался чёрными ноздрями. Спросил:

– Что ещё там у нас осталось?

– Всё главное здесь! Остальное пусть горит, не жалко! Наживём!.. – З ахарыч с нежностью посмотрел на Пашку и своё гривастое хозяйство. Привязанные к арматуре металлического забора лошади тревожно всхрапывали, жались друг к другу. Варька, всё это время сопровождавшая Пашку, тяжело дышала, вывалив красный язык.

– Твои костюмы с реквизитом погорели – это ясно. Жалко! Гримёрки вон как полыхают! И чего не запаковались, чего тянули?

– Плевать. Запасные кольца в коневозке лежат. Костюмы сшить – несколько дней. Чего переживать. Проживём, Захарыч! Лишь бы не было войны! – Пашка подмигнул своему старшему другу.

– Ладно! Сейчас отдышимся и переведём от греха подальше животных в коневозку. Там переночуют. Завтра позвоним в Воронеж, туда переберёмся пораньше. Примут, куда они денутся. Где тут теперь стоять!

Пашка вдруг встрепенулся, вспомнив.

– Стоп! А шамбарьеры!

– Паша! Да бог с ними, хомут им в дышло!

– Ты что, Захарыч! Как без них? Там в шорной один совсем уникальный – самого Чинизелли! Твой любимый! Я мигом!..

Пашка посмотрел на всё разрастающийся в окнах огонь. Рамы трещали, стёкла лопались. Из помещений с рёвом вырывались всё новые огненные смерчи.

Он несколько раз подул на большой палец, глядя в распахнутые ворота, словно прицеливаясь. Оттуда сплошной стеной валил чёрный густой дым. Пашка растянул губы в улыбке, обнажив зубы белее белого. Резко выдохнул и озорно подмигнул Захарычу.

– Дед! Будем жить!..

– Паша, сынок! Стой! Не надо! – Захарыч вскинул руки, но было поздно.

Когда пожарные отвернулись, Пашка, прикрыв лицо поло́й джинсовой куртки, нырнул в непроницаемую клубящуюся черноту. Варька – снова за ним…

…Удушающий чёрный дым вываливался из распахнутых настежь погрузочных ворот цирка. Пашки не было вот уже минут десять. Чего там так долго возиться? До конюшни тут рукой подать. Метров пятнадцать вперёд и налево. Дойти можно с закрытыми глазами. Ну и что, что там ничего не видно! Всё знакомо тут до сантиметра. Захарыч с хрипом дышал. Рванулся было вовнутрь. Но пожарные его грубо оттолкнули.

– Старик! Ты куда? С ума сошёл? Там ад!

– У меня там сын!

– Нет там никого! Или уже нет! Отойди, дед, не мешай работать!

– У меня там сын! Слышите, сы-ын! – Захарыч рванулся что было сил в ворота, в которых ещё недавно исчез Пашка. Пожарный его обхватил, крутанул, свалил на землю, порвав рукав комбинезона. Едва не ударил в сердцах. Сквозь кислородную маску раздался мат и крик другим огнеборцам:

– Уберите этого сумасшедшего!..

В цирковом дворе стоял неимоверный гвалт и грохот. Ржали в страхе лошади. Звенели лопающиеся от жара стёкла, трещали горящие доски. Громко подавались команды, работали громкоговорители. Техника всё подъезжала и подъезжала. Мощные струи воды летели на купол цирка и в ворота. Чёрный дым местами становился серым вперемешку с белыми клубами пара, но языки пламени снова вырывались оранжевыми джинами, пригоршнями выбрасывая искры и сажу в вечернее небо.

Пошёл ливень. Захарыч с оголившимся плечом сидел на коленях посреди циркового двора. Дождевые струи превратили его длинные седые волосы в мокрую грязную паклю. По лицу лились то ли слёзы, то ли небесная влага. Он сидел и выл в небо:

– У меня там сын! Слышите! Сы-ын!..

Захарыч упал лицом в асфальт. Он лежал в чёрной луже и скрюченными пальцами царапал шершавую твердь. Водил руками, словно летел. Вокруг бензиновыми разводами радужно сиял асфальт, в котором красными зарницами играли отсветы жаркого пламени на куполе цирка. Захарыч в обморочном небытии летел в детство на берега Дона,