— Это статья из «Чикаго трибюн», лето 1893-го, в год, когда там проходила Всемирная выставка. Название «хучи-кучи» обозначает покачивание бедрами — то в одну сторону («хучи»), то в другую — («кучи»); в «Чикаго трибюн» говорится о почти обнаженных танцовщицах, выступавших в специальном павильоне, предназначенном только для взрослых посетителей. Обвиваясь вокруг шеста, поставленного в центре зала, эти девицы принимали позы… как бы вы, леди, могли их определить?

— Вызывающие? — рискнула Эмили.

— Да, именно так и написано в журнале: вызывающие мысли эротического характера, какая же вы умная! Ведь я не совсем поняла, что это значит…

Статья была напечатана мелким шрифтом, и Фрэнсис принялась водить по строчкам пальчиком с грязноватым ногтем и заусенцами.

— «Чикаго трибюн», — продолжила девочка, — утверждает, что достаточно разок посмотреть номер с «хучи-кучи», чтобы понять, до какой степени нравственного падения человек может дойти. Каждому женатому мужчине, даром расточающему свои время и душу, посещая подобные представления, следовало бы заплатить штраф, скажем, два доллара за первый раз, и три, если он придет туда снова. Как всемирные выставки, достойные этого имени, могут, с одной стороны, запрещать выступления на самом деле отвратительных цирковых «пожирателей змей», а с другой — терпимо относиться к «хучи-кучи»?

— Наши феи никогда не принимали вызывающих поз во время танцев, — проговорила Элси. — Им наши булавки нужны были лишь для того, чтобы иногда на них опираться во время передышки. Кстати, мы вас, наверное, утомили? Может, вам хочется отдохнуть? Думаю, совсем непросто снова прийти в себя после обморока. Я-то сама никогда не лишалась чувств до конца, лишь была на грани этого — странное ощущение: тебе и страшно, и в то же время это притягивает. Сейчас мы вас ненадолго оставим. Если вам что-нибудь понадобится, позовите, и мы сразу придем. Пошли, Фрэнсис, потом сложишь все обратно.

Пока кузины спускались по лестнице, перескакивая со ступеньки на ступеньку, Эмили прислушивалась к их разговору. Они обсуждали, что лучше приготовить к завтраку: испечь булочки или сварить овсянку, и хватит ли молодой леди сил, чтобы сегодня же вечером уехать домой, или все-таки родители оставят ее на ночь.

Во втором случае придется уступить гостье кровать одной из них, а на второй спать вдвоем, как это уже бывало, когда в их доме на один день остановился Артур Конан Дойл, задавший им тысячу вопросов о феях.

Уж конечно, он не спал в их комнате, это было бы неприлично, и для этого одну из кроватей девочек спустили в гостиную, где ее поставили, по просьбе писателя, у окна, выходившего в сад, с видом на ручей Коттингли-Бек, — было как раз полнолуние, и, по-видимому, сэр Артур надеялся разглядеть там фей.

Но, разумеется, он ничего не увидел, и наутро кровать вернули в комнату Элси и Фрэнсис.

Полли Райт решила, что не стоит менять постельное белье, ведь, подобно всем медикам, сэр Артур наверняка был очень чистоплотным.

Зарывшись лицом в подушку, Элси ощутила аромат мужского одеколона и табака, которым Дойл набивал трубку, отчего она несколько раз чихнула. Потом девушка заснула и видела во сне, как она, уже замужняя дама, бегает по всему Лондону в поисках ножниц для стрижки усов супруга.

Оставшись в комнате кузин одна, Эмили посмотрела в окно. Погода заметно портилась, небо окрасилось в серо-зеленоватые тона. Неужели, возвращаясь в Чиппенхэм, она снова попадет под дождь? Но еще больше, чем дождя, она боялась, что ей придется ехать в темноте, даже если Райтам посчастливится починить шину и привезти ее до полудня. Она очень надеялась, что Джейсон сядет на последний поезд и не окажется в Пробити-Холле намного раньше, чем она. Мысленно Эмили отругала себя за неосмотрительность: она могла оставить записку, написав, куда отправится, не упоминая, конечно, Коттингли, чтобы он не догадался о подарке, который она собиралась ему привезти, а лишь сообщив, что едет далеко, на другой конец Йоркшира, и не может с точностью указать время возвращения.

Ведь Джейсон очень-очень беспокойный.

Правда, он говорил, что всегда был таким, но Эмили-то видела, что с годами это свойство только усугублялось. Иногда дело доходило до смешного: например, когда они прогуливались по берегу Уэлланда, Джейсон так крепко держал жену за руку, не давая приблизиться к воде, что на ее коже оставались следы от пальцев.

Да как он мог забыть, что реки Дакоты, индейские реки детства Эхои, были несравненно опаснее, чем Уэлланд?

А ведь мать Эмили часто переходила их вброд или переплывала на «бычьей лодке»[85], которая переворачивалась, кружилась в бурном потоке, пока Эхои смирно сидела в кожаной люльке за спиной Хюены, хохотавшей всякий раз, когда волна, разбившись о скалу, вздымалась выше их голов, а потом обрушивалась сверху, заливая им рты и не давая дышать; и тогда девочка слизывала эти водяные струйки с каменистым привкусом, сбегавшие по волосам матери, сосала, точно сладость, ее холодные мокрые косы.

Она уже не сомневалась, что, когда бы муж ни вернулся в Чиппенхэм, она попадет туда позже — намного позже, возможно, ей даже придется провести ночь на велосипеде, петляя по дорогам, погруженным во тьму, поскольку больное колено не позволит ей передвигаться с привычной скоростью.

Эмили попробовала встать.

Но стоило ей опереться на правую ногу, как в месте, куда воткнулась шляпная булавка, она ощутила невыносимую боль. Голова ее закружилась, во рту пересохло, уши запылали огнем. Сейчас все повторится, подумала Эмили, и она потеряет сознание.

В отличие от фей ручья Коттингли-Бек, которые в перерывах между плясками могли рассчитывать на подпорки в виде шляпных булавок кузин, под рукой у Эмили не оказалось ничего, на что она могла бы опереться, чтобы не упасть. Но падение было неизбежно, и она постаралась его хотя бы смягчить (упасть на ягодицы, ни в коем случае не на правую коленку!), опустившись на пол возле сундука, откуда Фрэнсис недавно извлекла обрывки «Чикаго трибюн».

Испытав подобное совсем недавно, Эмили уже знала, что скоро все закончится обмороком: окружавший ее видимый мир начнет постепенно стираться, лишая ее привычных ощущений, чтобы туманной мгле было легче ее поглотить.

Тогда молодая женщина вытянула руки перед собой, нащупывая предмет, в котором могла бы найти опору, почувствовав его сопротивление, — что-то надежное, устойчивое.

Роль эту сыграл сундук.

Она обхватила его руками — здоровенный ларь, с которыми раньше отправлялись в путешествия, с выпуклой откидной крышкой и ручками, обрамленный для крепости медными накладками и уголками. Из сундука пахнуло камфарой и влажной тканью. Заглянув внутрь, Эмили заставила глаза сфокусироваться на содержавшихся в нем предметах: мятых листках бумаги, вырезанных или оторванных как попало, с разрозненными, лишенными всякого смысла текстами; она попыталась разобрать буквы, складывая их в слова, а слова — в предложения, стала разглядывать рисунки, литографии из женских журналов, раскраски и вдруг увидела растрепанный, распавшийся на части «Подарочный альбом принцессы Мэри»[86], включавший двадцать рассказов, в том числе: «Большие пароходы» Редьярда Киплинга, «Каникулы в кровати» Джеймса Мэтью Барри, «Магепа по прозвищу Антилопа» Райдера Хаггарда и повесть Артура Конан Дойла «Дебют бимбаши Джойса».