Джейсон сощурился, так что сразу стали видны все его морщинки, бесчисленное их множество; как это трогательно, подумала она, и все же это верный знак старения, он уже состарился, — и тогда этот состарившийся человек, которого она прижимала к своей груди все крепче, посмотрел ей прямо в глаза и сказал: «Как ты думаешь, зачем нужна бритва, если ею не собираются бриться?» Просто он не хотел жить, лишившись ее, не мог даже представить, как это возможно, ведь она, Эмили, воплощала для него всех женщин сразу, о которых только мог мечтать мужчина. Ты моя противоположность, говорил он ей, незнакомка моя и чужачка, моя сиротка, мой приемыш, моя удивленная малышка, которую я держал за руку на перронах вокзалов и палубе океанского лайнера, моя юная дочка, старавшаяся изо всех сил, чтобы лучше узнать мою жизнь, мою страну, моя увлеченная помощница и преданная ассистентка, моя невеста — настолько смелая, что не побоялась скандала и моей любви, способная бросить вызов всему Чиппенхэму, всему Лондону и, если понадобится, всему Соединенному Королевству, моя женушка, моя обожаемая Англичанка на велосипеде…

Пытаясь скрыть волнение, Эмили засмеялась. Если рассуждать здраво, то, не подтолкни Джейсона отчаяние к тому, чтобы напиться до бесчувствия и рухнуть на ни в чем не повинных кариатид, выронив бритву, он бы наверняка вскрыл себе вены, что должно было бы дать повод доктору Леффертсу опубликовать в «Ланцете» статью под заголовком: «Как чрезмерное употребление алкоголя может спасти человеку жизнь», что стало бы не более абсурдным, чем его теория о том, что езда на велосипеде вызывает у женщин сексуальные расстройства.

Тем временем Эмили, стонавшая от возбуждения, сменила положение тела: если раньше она находилась в «позе весталки», то есть опиралась лишь на колени, то теперь молодая женщина приняла позу «моста-трансбордера»[89], встав на четвереньки, а затем медленно, постепенно ослабляя руки и колени, соприкоснулась с телом Джейсона — живот к животу, губы — к губам; ноги ее терлись о ноги мужа, точно надкрылья о крылышки насекомого, оттого-то они с Джейсоном и прозвали эту позу «сверчковой», но этот лежачий танец, все набиравший темп, уже не зависел от усталости Эмили, отмахавшей недавно больше сотни миль на велосипеде, а накануне еще столько же, — дрожь, сотрясавшая ее тело, сузившиеся зрачки, теплая влажность между ног, обострившаяся чувствительность грудей — все это отнюдь не было последствием езды на велосипеде, а скорее стало последствием речей Джейсона, чей голос делался все тверже (вот-вот такой станет и его мужественность — напряженной, твердокаменной и в то же время заключенной в столь мягкую оболочку), по мере того как слова его звучали все нежнее; возбуждение пришло к Эмили от его отрешенного взгляда, даже от трогательного старого костюма в полоску, в который он переоделся, чтобы ее встретить.

Их тела так плотно переплелись, словно войдя друг в друга, что Джейсон инстинктивно принялся снимать с нее одежду, можно сказать — срывать, сдирать, — перламутровые пуговки полетели врассыпную и, посверкивая, падали на пол.

И когда она уже была с обнаженной грудью, в спущенных до щиколоток велосипедных бриджах, он перевернул ее на спину.

Эмили всем телом ощутила жесткость расписанного полотнища под собой и представила, что лежит на холме Акрополя и плечи ей щекочут луговые травы.

Позже Джейсон, как ребенка, взял ее на руки и отнес в усадьбу, а потом поднял наверх, в спальню.

Улеглись они, когда за окном уже брезжил рассвет.

— Похоже, миссис Брук сегодня утром не появится, — предположил Джейсон, вздохнув глубоко, но с чувством удовлетворения. — А значит, мы можем валяться сколько пожелаем, не вызвав ни у кого нареканий.

— Я бы согласилась провести в постели всю оставшуюся жизнь, кажется, я уже к этому готова.

— Ну а теперь расскажи, что интересного ты видела в Коттингли?

— Видела фей. Двух премилых феечек. Но жили они не в траве, а в обыкновенном доме. Довольно некрасивом. Феи угощали меня чаем. И похожи они были на девочек-женщин, а не на женщин-бабочек, показанных на страницах «Стрэнда».

— Да уж, — поддакнул Джейсон, — фотографии, опубликованные в журнале, гроша ломаного не стоят. Я бы сказал больше: феи выглядели довольно страшненькими, но зато читателей они, похоже, впечатлили (он положил правую ладонь на левую грудь Эмили и принялся ее поглаживать). Не следует ли мне сделать из этого вывод, что настоящие, выполненные мастерами, качественные фотографии больше никому не нужны? Что людям достаточно нечетких изображений, недоэкспонированных или, наоборот, передержанных, плохо кадрированных снимков, лишь бы то, что вышло на фото, им нравилось? В конечном счете искусство — что-то вроде вежливости, без него прекрасно можно обойтись. В поезде моим соседом был полковник Восьмого йоркширского пехотного полка, потерявший ногу в 1916 году во Франции, на Сомме, когда им пришлось отбивать у врага одну деревушку. Я спросил его, что значила вежливость в полевых условиях, во время войны? Что оставалось от вежливости под неприятельским огнем? Ничего, ответил он. Благопристойность, хорошее воспитание, как ни назови, моментально улетучивались, когда речь заходила о непосредственной опасности для жизни. А вот искусство, отчего, интересно, оно может начать чахнуть, а затем и вовсе сойти со сцены?

Рука его переместилась с левой груди Эмили и завладела правой. Он подумал, что у Эмили — самая красивая грудь на свете и вряд ли он ошибается. А ведь он никогда не фотографировал жену обнаженной. Пожалуй, стоит это сделать, и поскорее. Врач, с которым он втайне консультировался в Лондоне (озабоченный совсем другим, а не той ерундой, что этот шут гороховый Леффертс), сказал, что ему осталось месяцев семь-восемь, и то при самом оптимистичном прогнозе.

— Мне кажется, — продолжил он ровным тоном, — что искусство не в состоянии выжить, если не вызывает в людях волнение, ведь оно им питается, и первое ему столь же необходимо, как и второе. В поезде я в очередной раз в этом убедился, когда показывал полковнику фотографии, которые я вез Эшвелу, чтобы ему их предложить, если мне не удастся убедить этого недоумка заняться изданием труда по битрохософобии, — и я оказался прав, он мне отказал. Знаешь, как рассматривал их полковник? Он поднес их так близко к глазам, что они заняли все поле обзора, заслонив собой все окружающие предметы. Он разглядывал их одну за другой, очень-очень медленно, и словно с неохотой возвращал их, будто не мог от них оторваться. Мои фотографии привели этого человека в сильнейшее волнение, и оно будто выплескивалось на снимки, придавая им глубину, значительность, но и усугубляя их жестокость и в то же время наделяя красотой, которой я прежде в них не видел.

— Мне не терпится на них взглянуть. Эшвел, разумеется, согласился их опубликовать?

— Нет. Он счел, что и трактат по битрохософобии, и снимки, сделанные в Вундед-Ни, несут на себе печать эзотерики и не могут вызвать интерес у широкой публики.