Этот опыт неопределенности – разделяла ли она его с людьми? Головокружительные возможности выбора без всякого конкретного предназначения? Удары мечом по воде? Брожение в тумане, который сама же источаешь? Плавтине хотелось заплакать по прежней жизни.

Но она не стала. Появились первые неяркие звезды, а с ними и Фобос. Вторая луна, Деймос, еще не вышла, и появится лишь через несколько часов. Температура понизилась. Плавтина задрожала. Пора возвращаться. А может, и нет. Следует ли подняться – или остаться здесь и медленно соскользнуть в бездну, оборвав таким образом свою вторую жизнь? Еще раз – никакой внутренний позыв не заставляет ее двигаться вперед.

И однако что-то было – не такое объективное и конкретное, как Узы, что-то, подверженное колебаниям и сомнениям. Что-то хрупкое, участвующее в ее жизни исподволь, как зернышко, которое готовится раскрыться, ожидая, пока кончится зима, и которое трудно заметить в замерзшей земле.

Ей нужно продолжать жить, потому что она – последний и единственный свидетель Гекатомбы. Отон и Виний, Плутарх и прежняя Плавтина – все автоматы пережили это ужасное время. Но только она могла свидетельствовать о нем, рассказать его историю вместо нагромождения голых фактов благодаря странной последовательности сновидений, наметившей новое видение прошлого: как пересказ, а не прямое подключение к информации. Сказанное старой Скией было ясно: «Следите за вашими снами». В этом она Плавтину не обманула. Правда проявлялась как понимание у гностиков – непрямо, обрывками, чем-то, замеченным краем глаза. Теперь в ее снах вырисовывалась история с началом и концом – и с намеком на значение. В этом почти платоническом анамнезисе[20] выстраивалась логическая структура. Вот чего не хватает ноэмам, поняла она: памяти существа, которое осознает, что живет с перспективой собственной смерти, и которое ищет в бессвязности становления взаимосвязь всех вещей.

Интеллекты не знали такого опыта. Потому они были не способны взглянуть на Гекатомбу иначе, чем с определенной долей фатализма, как на реальность, с которой требовалось постоянно бороться. Им было достаточно объяснения причин. Плавтина же, напротив, чувствовала, что ей нужно понять.

По сути, это был просто другой взгляд на то, что поверила ей Ойке – как раз перед тем, как инфекция заставила ее замолчать навсегда. Теперь Плавтине было странно вспоминать ее слова. Разве Ойке не сравнивала вселенную с городом, на который можно посмотреть с разных точек? Разве не доверила она Плавтине любопытную миссию – взглянуть со своей точки зрения, возможно, с единственной точки, которая и существует сейчас в мире? И вот перед Плавтиной то, что когда-то было городом, и она может разглядывать его ad nauseam – ничего не помогает: Гекатомба и прошедшие века не оставили даже развалин, за которые мог бы зацепиться глаз. Ничего – только бесконечную пустоту, сотканную из камня и песка.

Однако, если взглянуть под другим углом, эта пустота вовсе не равнялась небытию: она была зияющей дырой, раной, нехваткой, разрывом, отрицанием. Убийством.

Она повторяла это слово про себя. Убийство. Убийство. Убийство.

Исчезновение человека уже не являлось частью естественного хода вещей, не сводилось к явлению, которое надлежало объяснить. Это событие было преступлением. Значит, были невинные и виновные. И она, Плавтина – Плавтина во плоти, хрупкая, смертная, единственная, которая еще помнила о настоящем значении этого слова, единственная, кто еще мог отличить справедливость от несправедливости, хорошее от плохого, согнувшаяся под тяжестью ужасной ответственности и пугающего одиночества, – не могла просто закрыть глаза и пойти своей дорогой.

Последний свидетель, да – но еще и последний судья в истории – этой ролью она была обязана не Узам, но гораздо более глубинному и древнему побуждению, которое не изменилось с тех пор, как человек выдумал себе первых богов – скромных духов домашнего очага, таких как гневные Эринии, готовые покарать виновного. Правда и справедливость не существовали одна без другой, и мир не желал принимать неправедного, преступника, отцеубийцу, рука которого запятнана кровью его народа. Гекатомба не могла остаться безнаказанной. Плавтина не знала, кто виноват. Но она выяснит, кто убийца: она ведь уже нашла орудие преступления.

А значит, Плавтина не могла допустить, чтобы ее замело в песках Лептис. В волнении она вспомнила об Ойке, о том, как та пожертвовала собой, чтобы ее спасти, – и о старухе, об этой Ские, которую она знала так недолго, и которая посвятила всю свою призрачную жизнь ожиданию ее появления на свет. Вергилий, маленький эргат, который спас ее от гибели, ничего не прося взамен. Актриса-автомат из Урбса. Все они продолжат жить в ней. А теперь пора идти.

Тяжелым шагом и по-прежнему с беспокойством на душе она пустилась в обратный путь. Решила поговорить с Отоном, несмотря на то, что мало ему доверяет.

Когда силуэт вездехода, с огромными, в человеческий рост колесами, укрепленными по бокам, вырисовался в темноте, Плавтина поняла, что у нее проблемы.

* * *

Высунув язык, Эврибиад зевнул, едва не сломав челюсть. Затылок у него болел, как всякий раз, когда он слишком долго оставался на онейротроне. Он отключился на миг, и телесные ощущения вновь прихлынули к нему, куда беднее, чем ощущения составного сознания, – зато его собственные, и Эврибиаду они показались удобными, как пара разношенных перчаток. Он сделал несколько шагов по командному центру, чтобы размять ноги. В этот поздний час там больше никого не было. Эврибиад обогнул стол, заваленный документами и остатками ужина, подошел к стеклу, которое отделяло его от стыковочной площадки. Там в любой час царило оживление. Облаченные в доспехи с ног до головы и с оружием под рукой его эпибаты казались такими же вымотанными, как он сам, хотя и часто сменялись. Неделя в состоянии боевой готовности, в непрестанном напряжении – это слишком для сознания людопса. А вот их враги никогда не спят…

Неделю назад Корабль прокрался в окрестности Юпитера с выключенными моторами, двигаясь только за счет набранной скорости и рационального использования астероида под названием Церера как гравитационной пращи. Аттик сравнил это путешествие с полетами зондов, запущенных Человеком в индустриальном веке, – рудиментарных ноэмов, насколько понял кибернет.

Прибытие в изначальную систему воодушевило деймонов. Эврибиад же, напротив, не увидел и не ощутил ничего нового. Он понимал абстрактно, что его раса может происходить с другой планеты, не с той, на которой он родился, но это ничего ему не говорило. Идея, что Кси Боотис с ее огромным океаном может быть рукотворной, ему в любом случае казалась выдумкой. Ступи его нога на пресловутую Изначальную планету, может, он что-нибудь и почувствовал бы. Однако их траектория проходила очень далеко от солнца, в пограничных районах, населенных лишь немногочисленными ледяными сферами.