Ил. 20. Фрагмент обложки брошюры Н. Костарева «Граница на замке». Изданный в 1930 году этот сборник «фактов» о советско-китайском конфликте 1929 года нашел в Советском Союзе широкую аудиторию (Костарев Н. Граница на замке. М.: Молодая гвардия, 1930)

Типажи Костарева не исчерпывали набор антигероев зарождающегося советского пропагандистского наступления. Москва также начала стигматизацию русских казаков Трехречья, которые предстали антигероями. Как и белых русских эмигрантов в Маньчжурии их называли «семеновцами» – последователями атамана Семенова – и описывали как агрессивных и отсталых людей, питающих глубокое отвращение к Советскому Союзу. Этот фантом «казацкого сопротивления» сыграл важнейшую роль в формировании советской идентичности в дальневосточном пограничье. Призрак мифического озлобленного казака выполнял несколько функций, которые не потеряли силы и в более поздние периоды: он эмоционально связывал людей с большевиками времен Гражданской войны, создавая преемственность; пробуждал бдительность в отношении нового врага; способствовал формированию представления о пограничье как территории конфронтации и объединению окраины Советского Союза против вечных врагов за Аргунью[633].

Вскоре после оккупации Японией Маньчжурии, реагируя на непрекращающиеся пограничные столкновения, пропагандистская борьба разгорелась с новой силой[634]. Аудитория ее на этот раз расширилась – она была направлена на население внутри страны, на той стороне границы, а также на международное сообщество[635]. Корреспонденты-международники убеждали читателей в том, что бесчинства в любой момент могут перейти в крупный конфликт[636]. Некоторые советские и японские печатные издания особенно драматизировали битву на Халхин-Голе, четко определяли, кто агрессор, а кто жертва и предлагали детальное описание причин, развития и результатов военной кампании; своя сторона конфликта описывалась в розовом свете. Во втором выпуске «Номонганского инцидента» – брошюры, изданной в Даляне «Маньчжурскими ежедневными новостями» летом 1939 года, японские издатели уверяли, что границы Маньчжоу-го останутся неизменными, так как «непреодолимая решимость объединенных войск Японии и Маньчжоу-го полностью уничтожила механизированную мощь советско-монгольских сил в современной войне». Несмотря на смелость заявления, написанное было далеко от реальности[637]. Однако японская пропаганда оказалась более современной по форме. Некоторые материалы публиковались на английском, статьи были проиллюстрированы фотографиями высокого разрешения и приправлены кажущимися объективными мнениями очевидцев, запрошенными у американских и немецких журналистов[638].

Оба режима стремились извлечь выгоду из боев на Халхин-Голе и других подобных столкновений. Каждая сторона перекладывала на противника ответственность за насилие на границе и заверяла аудиторию в способности своих властей сохранить хладнокровие в случае провокаций. Маньчжоу-го насчитал более пятисот нарушений Советским Союзом в период с 1932 по 1938 год. Если верить этим сообщениям, то западный участок пограничной территории был наименее проблемным – там за эти годы было отмечено только тридцать четыре инцидента[639]. На протяжении 1930-х годов такие же обвинения широко тиражировались и попадали в заголовки русской и китайской прессы[640].

Распространяя обвинения о предполагаемых советских провокациях на границе, японцы стремились склонить русских белоэмигрантов Маньчжоу-го на свою сторону. Пресса, надеялись они, поможет пробудить военный дух, держать «белых в подогретом состоянии и направить их ненависть к Советскому Союзу в интересах Японии»[641]. После подписания Пакта о нейтралитете между СССР и Японией в 1941 году тон антисоветской пропаганды Маньчжоу-го смягчился. Острые атаки на Москву переместились со страниц газет на лекции и встречи. Пропаганда в прессе изображала государство-марионетку как стража, защищающего так называемую Великую восточноазиатскую сферу сопроцветания от северной опасности[642].

С усилением пограничного контроля тайное распространение пропагандистских материалов на территории противника значительно усложнилось. Радио было обычным делом в Москве, Токио и Харбине, но не в пограничье[643]. Таким образом, в конце 1930-х годов сброс Маньчжоу-го листовок с воздуха приобрел особую значимость в деле создания атмосферы нестабильности и беспокойства в советском пограничье. Летом 1937 года поток маньчжурских пропагандистских материалов не прекращался так долго, что на военные участки на границе с Маньчжоу-го было направлено подкрепление[644]. Однако даже этот канал со временем потерял значение. Несмотря на близость Советского Союза, японцы не зафиксировали ни одного случая передачи устной или печатанной вражеской пропаганды среди русских эмигрантов в Маньчжурии в последние годы войны. Японские власти не хотели рисковать и в 1943 году запретили русским эмигрантам Маньчжурии осуществлять любой обмен информацией с советскими гражданами[645].

Ил. 21. Антияпонская карикатура, напечатанная в 1934 году в «Отпоре», официальной газете политического управления Забайкальской железной дороги, с цитатой командующего Особой Дальневосточной армии Василия Константиновича Блюхера (Отпор. 1934. 1 авг. С. 3)

По сравнению с Маньчжурской пропагандистской работой, язык, использовавшийся советскими агитаторами внутри страны и за границей, был менее жестким. Советские газеты пытались разоблачить японские военные амбиции и пропагандистские конструкции, главным образом переводя компрометирующие книжные сочинения и газетные статьи японцев[646]. Советские радиопередачи для все еще немногочисленных слушателей Сибири и Дальнего Востока и новости из-за границы получали незначительное эфирное время[647].

Русские Маньчжурии – обладатели радиоприемников – стали основной целью русскоязычного радиоэфира. В интервью газеты «Заря» с директором местной радиостанции в ноябре 1937 года радиослушателям-эмигрантам сообщалось о некоторых ограничениях. Запрещалось владение мощными радиоприемниками и радиоприемниками, способными принимать другие сигналы, кроме средневолновых частот. Все радиостанции, транслирующие из Маньчжоу-го, Японии и Кореи, работали в этом диапазоне. Устройства с возможностями приемников, выходящими за эти пределы, должны были быть сданы. Люди, пойманные за прослушиванием этих «запрещенных станций» или пользующиеся «запрещенными катушками», были под угрозой судебного преследования и наказания до одного года лишения свободы[648].

Несмотря на бесчисленное количество инцидентов с применением насилия на границе, не танки, солдаты или заборы, а именно агитация посредством радио, газет и вечерних лекций достигала наиболее широкой аудитории. Пропагандистская война создала растущую антипатию к соседней стране, отчуждение между советскими и маньчжурскими жителями пограничья и закрепила границу как четкую линию, разделяющую понятия «мы» и «они». Для людей, проживающих вдали от границы, освещение в прессе и сообщения об удаленных, но таких близких местах сделало войну частью повседневности. Советский миф о героических пограничниках просуществовал гораздо дольше, чем японский[649]. Как мы увидим в седьмой главе, эти народные герои возникнут вновь во время советско-китайского раскола в 1960-х и 1970-х годах.

***

Советско-китайский конфликт за контроль над КВЖД и оккупация Японией Северо-Востока Китая существенно изменили аргунское пограничье с конца 1920-х до середины 1940-х годов. Лишь на нескольких этапах истории этого региона чрезвычайные меры, предпринятые элитами метрополий, трансформировали периферии так быстро. Степи Аргуни превратились в высоко милитаризированные зоны, а бесконтрольные межграничные контакты успешно прекратились.

Гонка вооружений означала тяжелые времена для пограничья. Катастрофическая перспектива войны на двух фронтах заставила советских лидеров быть более осторожными в реакции на провокации Японии. Руководители в Токио знали об этом и до конца разыгрывали этот козырь. Посредством военных столкновений и организованных инцидентов Япония подталкивала к бесконечной войне булавочными уколами. Обе стороны расходились в определении границы, однако ни одна из них не стремилась прочертить ее физически. Ненадежная и неоднозначная демаркация границы продолжала приводить к различным конфликтам. Напряженная атмосфера на границе позволила обеим сторонам реализовать свои стратегические интересы как внутри пограничной территории, так и за ее пределами.

Двумя инструментами, которые использовались в этих целях, были пропагандистская война и разведывательная работа вдоль границы и глубже внутри страны. Сложная японская машина дезинформации могла подорвать новую советскую власть. Ответ Москвы был несколько неуклюжим, но преуспел в создании образа врага и границы в сознании обывателей, в особенности тех, которые проживали вдали от государственного периметра. Граница постепенно возникала в метафорической сфере. Ментальные карты старожилов пограничья, однако, еще не исчезли. Физическое разделение могло быть достигнуто мгновенно, но психологическое отчуждение было более длительным процессом.

Другая важная мера, направленная на усиление власти центра над периферией, заключалась в создании пограничных зон, которые заложили основы пограничного режима, продержавшегося вплоть до распада Советского Союза. Целью Москвы, а также Токио, был контроль перемещения людей, населения у границы и ограничение доступа иностранцев и неблагонадежных «элементов». Осуществление этой новой