к нему в дом, стали требовать от него в залог жену, а когда он отказался наотрез, схватили его сына и силою потащили мальчика в лагерь».

При этих словах невольника, шейх внезапно закрыл лицо руками. В зале поднялся ропот негодования. «Как!» — кричали друзья шейха, — «молодой человек совсем сумасшедший. Он только растравляет своим рассказом раны Али-Бану. Как ему не стыдно раздувать горе господина, вместо того, чтоб постараться утешить его?» Смотритель над невольниками гневно подошел к юноше и приказал ему замолчать. Молодой человек с удивлением осмотрел всех и спросил шейха, чем имел он неосторожность огорчить своего господина? Шейх выпрямился при этих словах и сказал, обращаясь к друзьям. «Оставьте, друзья! Как может юноша знать о моем горе, когда он не более суток под этою кровлею? Разве не может быть другого такого же происшествия? При грубости франков всего можно ожидать. Да, наконец, может быть, тот Альмансор… но рассказывай, рассказывай дальше, юный друг!» Молодой невольник низко поклонился и продолжал:

— «И так Альмансор был отведен во французский лагерь. В общем ему там было хорошо; один из начальников взял его в свою палатку и любил разговаривать с ним через переводчика; он заботился также, чтоб мальчик не терпел недостатка в пище и одежде. Но тоска о родителях отравляла жизнь мальчика. Он плакал, не осушая глаз, но его слезы не трогали этих жестоких людей. Наконец, лагерь снялся и Альмансор надеялся, что его отпустят, но не тут-то было. Отряд двигался то туда, то сюда, вел войну с мамелюками и всюду таскал за собою Альмансора. На все просьбы и мольбы ему отвечали, что он взят залогом верности отца и должен оставаться в лагере. Так продолжалось довольно долго.

Раз произошло какое-то движете в войске; говорили об укладке, о сборах к отъезду, о нагрузке. Альмансор был вне себя от радости. Теперь, думалось ему, его отпустят на свободу. Вот кони и повозки потянулись к берегу, уже в отдалении виднелись корабли, стоявшие на якоре. Войска стали садиться на корабль; настала ночь, а еще большая часть оставалась на берегу. Альмансор решил не спать, так как ежеминутно ждал приказа освободить его, но, наконец, не мог преодолеть дремоты и крепко заснул. Он подозревает, что франки подсыпали ему чего-нибудь в питье. Когда он проснулся, солнце ярко светило в маленькой комнатке, которой он еще никогда не видал. Он соскочил с кровати. Пол как-то странно колыхался под его ногами; все казалось шаталось и кружилось вокруг. Придерживаясь за стенку, он выбрался за дверь.

Странное жужжание и шум раздавались вкруг него. Он не знал, спит ли он или наяву; никогда ничего подобного он не видал и не слышал. Вот он добрался до маленькой лестницы, с трудом поднялся по ней и, о, ужас! Над ним небо, вокруг одна вода: он был на корабле! Он неистово зарыдал, требовал, чтобы ехали назад, пробовал броситься в воду, чтоб доплыть до родины. Но его крепко держали и повели к начальнику. Тот ласково заговорил с ним, обещал, если он успокоится, вернуть его в скором времени на родину; говорил, что последнее время невозможно было доставить его к отцу, а бросить одного на берегу было бы слишком жестоко, так как они были слишком далеко от его родного города.

Нечего и говорить, что франки слова не сдержали; корабль долго еще плыл по морю, а когда пристал к берегу, то, конечно, не к берегам Египта, а к берегам Франкистана. Альмансор во время путешествия, да еще раньше в лагере франков, научился понимать их язык и это очень пригодилось ему теперь, когда никто не понимал его родного наречия. Его долго вели по стране и много народа стекалось смотреть на него. Спутники Альмансора всюду говорили, что это сын египетского султана, посланный к ним для образования. Солдаты нарочно так говорили, чтобы народ думал, что Египет покорен и с ним заключен прочный мир. Наконец, добрались до большого города, цели путешествия, и там Альмансора сдали какому-то врачу, который взялся обучить его нравам и обычаям страны.

Прежде всего на мальчика надели узкое и страшно неудобное платье, далеко не такое красивое, как его египетское. Ему не велели больше кланяться обычным поклоном, т. е. скрестив руки на груди; теперь, чтоб выразить кому-нибудь свое почтение, он должен был одною рукою сорвать с головы безобразную войлочную шляпу, которую все там носят, а другую опустить вниз, да еще при этом шаркнуть правою ногою. Уж нельзя было сидеть скрестивши ноги на полу; приходилось садиться на долгоногие стулья, а ноги свешивать на пол. Да и еда ему доставляла немалое мучение: всякий кусок, прежде чем поднести ко рту, приходилось насаживать на железную вилку.

Доктор был очень строгий, даже злой человек; он жестоко обращался с мальчиком и каждый раз как тот забывался и встречал посетителя обычным «салем алейкум», он колотил его тростью. Надо было говорить: «ваш покорный слуга». Мальчику не позволялось ни читать, ни писать на родном языке, пожалуй, даже и думать бы запретили, если бы могли. Он положительно забыл бы со временем родной язык, не сведи его случай с одним человеком, который оказал ему немалую пользу.

То был старый, но очень ученый человек, который знал много языков, арабский, персидский, коптский, даже китайский, понемногу всякого. Он слыл в той стране чудом учености и ему платили большие деньги за обучение этим языкам. Этот старик как-то прослышал про Альмансора и стал его брать к себе раз в неделю, угощал редкими фруктами и всякими лакомствами и так приветливо обращался с ним, что мальчик чувствовал себя у него как дома. Этот старик был престранный человек. Он заказал для Альмансора такую одежду, как носят знатные люди в Египте и хранил эту одежду в особой комнате. Как только Альмансор приходил, он его посылал переодеться, затем оба шли в особую залу, которую старик ученый называл «Малою Аравией».

Зала эта была уставлена всевозможными деревьями, красивыми пальмами, молодыми кедрами и разными пышными цветами, какие можно встретить на востоке. Пол был устлан персидскими коврами, а по стенам лежали подушки; нигде ни одного ни стула, ни стола. На одну из подушек садился старый ученый, но не такой как всегда. Вкруг головы он обматывал