Шейх Али-Бану напряженно следил за рассказом невольника; грудь его высоко вздымалась, глаза горели, он несколько раз порывался перебить говорящего. Но конец рассказа видимо не удовлетворил его.

— «Ты говоришь, ему около двадцати лет?» — спросил он упавшим голосом.

— «Да, господин, он в моем возрасте: ему двадцать один год».

— «А какой город называл он местом рождения, ты еще этого нам не сказал?»

— «Если не ошибаюсь, Александрия», — отвечал-тот.

— «Александрия!» — воскликнул шейх. — «Так это сын мой! Где он остался? Не звали ли его Кайрамом? Темные у него волосы, темные глаза?»

— «Да, в часы дружбы он звал себя Кайрамом, а не Альмансором».

— «Но, Аллах, Аллах, скажи же мне… Ты говоришь, что на твоих глазах его купил собственный отец… Признал он своего отца? Так это не мой сын!»

— «Он сперва сказал мне: «Хвала Аллаху, это рынок моего родного города!» Потом вдали показался знатный человек; он воскликнул: «Хвала Пророку! Я вижу своего отца!» Потом тот человек подошел, осмотрел всех и купил того, о ком я рассказываю. Тот вознес Аллаху пламенную молитву и шепнул мне: «Я снова вступаю в палаты счастья: меня купил мой собственный отец».

— «Так это не мой сын, не мой Кайрам!» — проговорил глубоко тронутый шейх.

Тут юноша не мог далее сдержаться; стремительно бросился он на колени перед шейхом и воскликнул: «Нет, это твой сын, Кайрам-Альмансор; ты сам его купил!»

— «Аллах, Аллах! Чудо, чудо свершилось!» — кричали присутствующее и все вскочили с места.

Но шейх безмолвно стоял и смотрел на юношу, на его благородное, поднятое вверх лицо. «Друг Мустафа», — проговорил он, — «иди сюда; перед моими глазами завеса слез; я не могу различить черты; черты ли это его матери, матери моего Кайрама? Посмотри, вглядись в него».

Старик подошел. Он пристально посмотрел на юношу, положил ему руку на лоб и сказал: «Кайрам! Помнишь ты стих, которым напутствовал я тебя в тот несчастный день?»

— «Дорогой учитель», — отвечал юноша, прижимая к губам руку старца. — «Ты сказал мне: кто любит Аллаха и хранит чистую совесть, тот и в пустыне бедствий не один; у него всегда при себе два спутника, утешающих его в несчастье». Старик с благоговением поднял глаза к небу, прижал юношу к груди своей и передал шейху: «Бери его! Как истинно было горе твое, так истинно и то, что это сын твой, Кайрам».

Шейх не мог прийти в себя от счастья. Он не мог отвести глаз от лица вновь обретенного сына и с каждой минутой узнавал в нем все несомненнее черты Кайрама в детстве. И все присутствующие разделяли радость шейха; все любили его и каждый чувствовал себя так, словно и ему вернули сына.

Снова пение и смех огласили некогда мрачные покои. Кайраму пришлось много раз все с большими подробностями рассказывать свою повесть; все славили арабского профессора и императора и всех, кто принимал участие в юноше. До поздней ночи никто не расходился, а когда, наконец, поднялись, шейх щедро оделил подарками всех своих друзей в память незабвенного дня.

Он представил сыну тех четырех молодых людей и пригласил их посещать его. Было решено, что один будет читать, другой путешествовать, третий делить с ним часы досуга, четвертый заботиться о приятном препровождении времени. Их тоже богато одарили и отпустили домой.

— Кто бы мог это предвидеть? — говорили они, уходя. — Кто бы мог предвидеть, какое счастье ждет нас в этом доме?

— А давно ли мы стояли здесь и злословили насчет шейха?

— А кому мы всем этим обязаны? Кому как не мудрому старику? Что бы сталось с нами, если бы мы пренебрегли его советами?

— Да, что бы сталось с нами?

И они счастливые и довольные разошлись по домам, громко прославляя шейха и мудрого друга его, Мустафу.

ПРЕДАНИЕ О ЗОЛОТОМ

В Обершвабии стоят еще до настоящего времени развалины замка, когда-то красивейшего в той стране. То замок Гогенцоллерн. Он возвышался на круглой, почти отвесной скале, откуда открывался далекий вид на окрестности. И всюду, откуда можно было видеть замок и даже далеко за пределами местности, боялись и чтили славный род Цоллерн.

Много столетий тому назад, вероятно вскоре после изобретения пороха, жил в том замке один из Цоллернов, человек очень странный. Нельзя было сказать, чтоб он чересчур притеснял своих подданных или враждовал с соседями, но все же доверия к себе он не внушал, благодаря мрачному взгляду, хмурому лбу и какой-то односложной резкой манере говорить. Редко кому удавалось слышать, чтобы он говорил по-человечески; едет, например, по долине, встретится ему кто-нибудь, поклонится, скажет: «Доброго вечера, граф, прекрасная сегодня погода», граф буркнет: «Глупости», или «Знаем уж». Сделают ли что ему не по нраву или крестьянин с повозкою не успеет вовремя свернуть с дороги и задержит его коней, граф разразится потоком отборнейших ругательств. Никто однако не слышал, чтоб он когда-нибудь ударил крестьянина. В стране, тем не менее, его звали «Гроза Цоллерна».

У Грозы Цоллерна была супруга, прямая противоположность мужу, кроткая и ласковая, как майский день. Часто люди, оскорбленные грубым обращением графа, снова примирялись с ним, благодаря ее ласковым словам и добрым взглядам. Бедным же она всюду помогала, где только могла; в знойный ли жар или в снежную вьюгу, она безропотно спускалась с крутизны посетить бедную лачугу или беспомощного больного. Встретит