В самом устройстве японской системы не было ничего исключительного. Охват всего населения с колыбели до гроба ставили своей целью многие страны. Японии удалось затмить остальной мир эффективностью предпринятых мер. Нигде люди не жили так долго. Нигде они не были столь образованными. В середине 70-х годов прошлого века без среднего образования оставались свыше двух третей англичан – против одного из десяти японцев. Из западных государств лишь Швеция могла соперничать с Японией по части равенства в обществе. А с размером пенсионного фонда не мог поспорить уже никто: отправляясь на заслуженный покой (как правило, впереди лежала долгая и счастливая старость), каждый японец рассчитывал, в дополнение к постоянному доходу, на щедрое разовое вознаграждение. Сверхдержава благоденствия служила также эталоном расчетливости на грани чуда. В 1975-м на нужды социальной защиты уходило 9 % национального дохода против 31 % в Швеции49. Налоги и социальное обеспечение ложились вдвое более тяжелым бременем на экономику Англии. Это социальное государство, казалось, было вне критики. Япония одновременно защищала всех своих жителей, а по сути рисковала вместо них, и безудержно развивалась, так что в 1968 году ее экономика вышла на второе место в мире. За год до того знаменитый футуролог Герман Каи заявил, что по показателю ВВП на душу населения Япония опередит Америку к 2000 году. Вторя ему, уже упоминавшийся Яцухиро Накагава предлагал учесть дополнительные льготы и убедиться: ''истинный доход японского работника уже минимум втрое превосходит получку американца”50. Где внешняя политика провалилась, политика социальная выводила страну в мировые лидеры. Домашняя "страховочная сетка” на поверку оказывалась куда надежнее заморских владений51.

Архитекторы послевоенных социальных программ собственноручно уподобили свои детища бомбам с часовым механизмом. В Японии семидесятых обошлось без взрывов. Чего не скажешь о странах Запада. Оставим в стороне внешние сходства в топографии и истории (обе страны располагаются на архипелагах у берегов Евразии и знамениты своим имперским прошлым и привычкой к крайне сдержанному поведению – но только в трезвом виде) – на культурном уровне у Японии и Великобритании нет почти ничего общего. Сторонним наблюдателям в глаза бросались сходства двух систем: государственные пенсии с опорой на уплату налогов при получении зарплаты, узаконенный пенсионный возраст, всеобщее страхование здоровья, пособия по безработице и рынок труда с массой ограничений. Но одни и те же меры зажили совершенно по-разному в двух разных странах. Уравнительный характер японской политики был одновременно ее краеугольным камнем, а традиционно преобладавший в обществе конформизм способствовал успеху программы. Прославленный индивидуализм англичан породил огромное количество попыток обмана системы. В Японии заметная вспомогательная роль осталась за фирмами и семьями. Наниматели предоставляли льготы помимо общедоступных и редко кого увольняли. И в 1990-х годах две трети японцев старше шестидесяти четырех лет жили вместе со своими детьми52. Британские же предприятия не стеснялись сбрасывать рабочих со своего корабля, когда обстоятельства складывались не слишком удачно, а рабочие и все остальные охотно отдавали пожилых родителей в нежные лапы Государственной службы здравоохранения. Социальное государство Япония стало экономической сверхдержавой; в 1970-х социальное государство Великобритания, скажем так, шло противоположным курсом.

Британские консерваторы негодовали: система национального страхования выродилась в сочетание государственных подачек с непомерно высокими налогами, которые нарушали привычные стимулы с ужасными последствиями для экономики. Социальные платежи составляли 2,2 % ВВП Великобритании в 1930 году, 10 % – через тридцать лет, 13 % – в 1970-м и 17 % – спустя десять лет, почти на 6 % больше, чем в Японии53. Здравоохранение, социальное обеспечение и социальное страхование оттягивали на себя втрое большую долю государственных расходов, чем оборона страны. А толку – чуть. Затраты на социальную сферу росли, а экономика – не очень, инфляция опережала средний уровень для развитых стран. Что хуже всего, стараниями несговорчивых британских профсоюзов – примитивной забастовке их вожаки предпочитали тактику “медленной работы” – улиткой полз рост производительности (в 1960–1979 годах британский ВВП на работника увеличивался на 2,8 % в год против японских 8,1 %)54. Предельные налоговые ставки по заработкам отдельных людей и доходам от прироста капитала тем временем забрались выше 100 % – бывает и так, – лишив смысла привычные формы инвестирования и сбережения. Британская версия социального государства отменила все кнуты и пряники, без которых капиталистическая экономика становится бледной своей тенью, – упорные теперь не вознаграждались за свой труд, а лентяи не страшились нищеты. Страну поглотила стагфляция – сочетание застоя в экономике с высокой инфляцией. Недалеко ушла и Америка – там расходы на здравоохранение (в том числе в рамках программы Medicare для людей старше шестидесяти пяти лет), гарантии заработка и социальное страхование раздулись с 4 % ВВП в 1959 году до 9 % шестнадцать лет спустя, впервые обогнав оборону. И в Америке хилый рост производительности предвосхитил погружение экономики в пучину стагфляции. Что могло спасти несчастных?

Один человек и его верные ученики считали, что знают ответ. Во многом благодаря им крушение западного социального государства стало ярчайшим экономическим явлением последней четверти века; людей выдернули из спячки и снова поставили перед уже позабытым чудовищем из их ночных кошмаров – риском.

В 1976 году Нобелевская премия по экономике досталась коротышке профессору Чикагского университета. Милтон Фридман подхватил идею о том, что избыточный рост предложения денег, и только он, влечет за собой инфляцию, и переформулировал ее на современный лад, на каковом достижении и зиждилась его профессиональная репутация. Был он и соавтором, пожалуй, самой важной книги по истории денежной политики США, на страницах которой ФРС прямо обвинялась в попустительстве Великой депрессии55. К середине семидесятых его волновало другое: что не так с государством всеобщего благоденствия? В поисках ответа Фридман сел на самолет и в марте 1975 года вылетел в Чили.

За полтора года до описываемых событий, в сентябре 1973-го, танки заполонили улицы Сантьяго, возвестив о конце правления президента-коммуниста Сальвадора Альенде – тот вознамерился изменить Чили сообразно своим убеждениям, разрушил экономику и вынудил парламент призвать к военному перевороту. С балкона близлежащего отеля “Карера” противники Альенде с восхищением наблюдали за бомбардировкой президентского дворца “Ла Монеда” и пили шампанское. Во дворце скрытый от посторонних глаз президент без надежды на спасение отстреливался от врагов из АК-47 – подарка своего кумира Фиделя Кастро. Завидев танки, Альенде понял, что все пропало, и покончил с собой.

Милтон Фридман.

Чилийский переворот высветил недостатки послевоенного социального государства как такового и поставил ребром вопрос о пригодности конкурирующих экономических систем. В Чили в систему были заложены всевозможные льготы для всех и каждого и пенсии от государства, и в результате падения производства и всплеска инфляции страна фактически обанкротилась. Недолго думая, Альенде решил сделать свою родину полигоном для испытания марксистских наработок и, подобно старшим советским братьям, прибрал к рукам все ниточки управления экономикой. Мятежным генералам это было совсем не по нутру. Но одной критики не хватало – положение требовало решительных мер. Как вдруг откуда ни возьмись явился Милтон Фридман. Выкроив три четверти часа из своих преподавательских планов, он встретился с новым президентом Аугусто Пиночетом, а затем прислал тому отчет о состоянии экономики страны: причиной распоясавшейся инфляции, которая достигала 900 % в год, Фридман считал дефицит государственного бюджета и советовал немедленно этот дефицит обуздать56. Уже через месяц чилийская хунта объявила, что остановит инфляцию “любой ценой”. Расходы урезали на 27 %, а избыточные банкноты сожгли. Свое фирменное лекарство – шоковую терапию денежной политикой – Фридман полагал недостаточным. В письме из Чикаго он уверял Пиночета, что “эти трудности” с инфляцией стали “закономерным итогом социалистических поползновений сорокалетней давности, которые все это время проникали глубже и глубже под кожу экономики и проявились наиболее полно и ужасно в годы правления Альенде”. Потом Фридман вспоминал: “Я исходил из представления о том… что корни тогдашних проблем следовало искать главным образом в сорока годах неуклонного движения в сторону коллективизма, социализма и государства всеобщего благоденствия…”57 “Конец эпохи инфляции, – подстегивал он Пиночета, – развяжет руки рынкам капитала; заметно ускорится передача государственной собственности и иных активов частным предпринимателям”58.