Убеждаешься всякий раз, что порочащие Иоанна легенды сочиняются какими-то плоскими, нерассуждающими, не желающими считаться с реальностью подлецами. У них концы никогда не сходятся с концами, невообразимый ужас просто-напросто нанизывается один на другой, такой же невообразимый, бессмысленный ужас. В новгородском деле как-то особенно не складывается будто бы мрачная судьба духовенства. Сначала игуменов, попов и соборных старцев, около пятисот человек, берут под стражу опричники Зюзина. Далее в первый же день своего вступления в Великий Новгород разъярённый Иоанн повелевает всех арестованных перебить, а тела для погребения развезти по окрестным монастырям. Однако игуменов, попов и соборных старцев в Великом Новгороде обнаруживается бесконечное множество. Два дня спустя в столовой палате архиепископа Пимена царь и великий князь обедает опять-таки с игуменами и архимандритами. Отобедав же, повелевает игуменов и архимандритов, с присовокуплением тех же попов и соборных старцев, тем же числом около пятисот, взять на правёж, оковав их в железы, и опричники с утра до вечера, что ни день, лупят несчастных батогами на правеже, требуя с каждого по двадцать рублей, а так как правёж по обычаю ведётся публично, на площади, то истязание пятисот человек происходит на январском морозе, от которого и без правежа раздетые донага игумены, архимандриты, попы и соборные старцы не могут не помереть, не сквозь шубы же, енотовые и лисьи, лупят их железными пешками для вразумления. Так ведь нет, либо на правёж ставятся трёхжильные духовные лица, либо отыскиваются новые сотни игуменов, архимандритов, попов и соборных старцев, которые на этот раз должны уплатить в ненасытную казну царя и великого князя, изверга и еретика, каких ещё свет не видал, какие-то запредельные суммы, причём суммы устанавливаются в прямом соответствии с чином и званием: с архимандрита две тысячи золотых, с игумена тысяча золотых, с соборного старца от трёхсот до пятисот золотых, с попа всего сорок рублей — подумать, что православное духовенство купается в золоте, тогда как, приходится напомнить ещё раз, в Московском царстве золотые монеты не ходят как деньги, в стране, не добывающей ни золота, ни серебра, и серебряных-то денег в обрез. Будто бы живые свидетели, будто бы неподкупные очевидцы на эту нелепость наваливают другую нелепость, свойства поистине фантастического: видите ли, сукины дети опричники грабят кельи монахов, точно это опочивальни роскошных распутниц в золотых украшениях, в драгоценных мехах и камнях или палаты боярина. При самом большом желании во всю эту дичь поверить нельзя, однако находится множество умственно ограниченных и безнравственных безгранично, которые верят безоговорочно, твёрдо, старательно пересказывают одну нелепейшую клевету за другой, ещё более нелепой клеветой о бесчинствах и грабежах, тащат в литературу, ставят на сцене, снимают в кино, поют и отплясывают, как дикари, и ещё с удовольствием от себя прибавляют новые изумительные подробности бесчинства и грабежа, натурально, ещё более низменного достоинства, поскольку неисчерпаема бездна падения подлой души и заказного ума.

На Иоанне и без этих нелепостей крови достаточно. К началу февраля дознание на Городище заканчивается. «И по окончании того, — доводит до нашего сведения летописец, — государь с своими воинскими людми начат ездити около Великого Новгорода по монастырям». Ездит неделю, всякий день посещает один монастырь. В каждом монастыре также производится следствие, монастырская казна изымается в пользу царя и великого князя, снимаются колокола. Неделю спустя Иоанн возвращается в стены Великого Новгорода.

Возвращение Иоанна ужасно. Его глазам предстают свидетельства тех же бесчинств, которые первый раз он увидел в Твери. Оставленное им без присмотра, разнуздавшееся от безделья опричное войско самым непотребным, самым варварским образом грабит посад, как победители грабят захваченный город, грабят с тех самых пор, как в этом неутомимо враждующем мире вооружился первый солдат. Население Московского царства ещё не сплотилось в единый народ, самого понятия отечества, государства пока что не существует ни в умах, ни в сердцах, вместо этих цементирующих понятий продолжает существовать разделение Русской земли на владения государевы, земские, удельные, тверские, ростовские, ярославские, суздальские, переславские и так без конца — по названиям больших и даже небольших городов. Для ростовских, ярославских, владимирских, суздальских, переславских бойцов Великий Новгород всё ещё такой же не наш, чужой, вражеский город, как Полоцк, Тверь, Торжок или Казань. Вместе с понятием «Русская земля» ещё не сложилось понятие «русский народ». Великий Новгород и грабят с тем же неудержимым размахом, что и Казань, когда молодой Иоанн не сумел остановить грабежа, тогда как уже Полоцк не позволил разграбить. Первой и главной жертвой становится, естественно, торг. Разбиваются торговые склады и помещения. Забираются имеющие хотя бы какую-нибудь ценность товары и, разумеется, деньги, которые, как известно, не пахнут и для президентов и первых министров, по этой причине деньги всегда разворовывают в первую очередь, точно в каждой монете, в каждом рубле неодолимым магнитом неистощимая дьявольская сила сидит. Не насытившись разграблением торга, опричники набрасываются на хоромы торговых людей, выламывают ворота, двери, окна, рубят лестницы боевыми топорами, булавами крушат утварь и всё, что попадается им на пути, выволакивают из окованных сундуков меха и шелка, сжигают кожи, пеньку, тут же делят, тут же дерутся из-за награбленного между собой. Мелкие отряды, точно разбойничьи шайки, разлетаются по окрестностям, грабят поместья новгородских пятин, грабят Корелу, Орешек, Ивангород, московскую Нарву, отряд под предводительством князя Петра Ивановича Борятинского врывается в Старую Ладогу и так разоряет посад, что жильцы разбегаются с насиженных мест или погибают от голода месяц спустя. То тут, то там на защиту добра, тоже большей частью награбленного в походах, поднимаются служилые люди, пищальники, конная рать, разбогатевшие при взятии ливонских замков и городков. Грабёж переходит в побоище, такое же яростное, как и во время войны. Среди опричных погромщиков особенной яростью отличаются служилые немцы. Генрих Штаден, тщеславный, хвастливый, глупый, но жадный, уходит в новгородский поход на одной лошади с двумя пешими слугами. Во время похода, попав в водоворот грабежа, почуя свой звёздный час, он нанимает в окрестностях Великого Новгорода целый отряд из выгнанных Иоанном бродяг, будто бы, по свидетельству очевидцев, перемерших давно, как следствие бесчеловечных злодеяний царя и великого князя, и во главе этой шайки головорезов устремляется в набег такого размаха, на какой неспособны даже татары. Он грабит до нитки церкви, монастыри, усадьбы бояр и служилых людей. Из набега, по собственному подсчёту, он приводит сорок девять лошадей и более двух десятков саней, груженных разнообразным добром. Он бы и больше привёл, да служилые новгородцы кое-где побивают распоясавшихся опричников, к тому же в Великий Новгород грозный царь Иоанн возвращается много раньше, чем его ожидали, и эта непредвиденная оказия хотя бы отчасти приводит в чувство потерявших разум грабителей.

Всего неделю спустя возвращается Иоанн из поездки по окрестным монастырям, может быть, и не окончив дознание о еретической секте, о намерении переметнуться к врагу и о воровстве в обход исправленных грамот. Зловещее зрелище предстаёт перед ним. Трупы, окоченелые трупы, десятки, сотни обезображенных мёртвых тел валяются всюду по улицам, по разгромленным и разграбленным домам и дворам, мужчины, женщины, дети. То, что он видел в Твери, повторяется в чудовищных, в кошмарных размерах. Вновь вместо организованного войска, которое он намеревался создать в особном дворе при помощи высоких денежных и поместных окладов, он видит беспорядочную толпу ошалевших бандитов, готовых грабить, убивать, крушить всё, что встречается на пути, какую видел давно, ещё во время взятия татарской Казани.