«В лето 7077 генваря в 6 день, на Крещение Господне, царь и великий князь Иоанн Васильевич всея России убил брата своего благоверного и великого князя Владимира Андреевича Старицкого, и мнози по нём людие восплакашася. Того же лета, идучи во Тверь, задушити велел старого митрополита Филиппа московского и всея России чудотворца Колычева во обители во Твери в Отроческом монастыре и положен бысть в том монастыре. Того же лета во Твери царь и великий князь Иоанн Васильевич всея России многия люди поби через Волгу ряду в два и в три...»

Оба известия прямо дышат фантастикой, если не попросту лживы с первого до последнего слова. Летописец знает о кончине бывшего митрополита Филиппа и о погроме, учинённом в Твери, но утверждает, будто шестого января 1570 года в Великом Новгороде убит князь Владимир Андреевич Старицкий, тогда как князь Владимир Андреевич Старицкий покончил с собой за три месяца до того дня, девятого октября, и совсем в другом месте, в недальнем расстоянии от Александровой слободы и в очень дальнем расстоянии от Великого Новгорода. Больше того, летописец несколько раз с должной обстоятельностью выписывает титул царя и великого князя всея России и тут же беззаконно величает удельного князя Владимира Старицкого великим князем, причём этот титул употребляется и в Новгородской третьей летописи, и в Новгородском хронографе. Фантазёров, путаников, невольных и вольных лжецов, политических приживалов среди летописцев великое множество, неточностей, искажений истины, злонамеренных вымыслов в их будто бы беспристрастных сказаниях хоть отбавляй, однако титул в те времена исключительно важен настолько, что в титуле ошибиться нельзя. Титул нельзя переврать. Тогда о каком же убиенном « великом князе » ведут разгневанную речь оба вдохновенных сказителя? По ком «многие людие восплакалися», или вовсе не плакал никто, а слёзы для пущей важности подпустили сами сказители? Для них это дело привычное. Ещё более фантастическую историю доносит до нас Одерборн в своей «Истории великого князя московского Ивана Васильевича», выпущенной приблизительно двадцать лет спустя после громких новгородских событий. Этому малозначительному, малоизвестному автору не могли быть доступны новгородские летописи. Он ничего не знает ни об удельном, ни тем более о великом князе Владимире Старицком. Тем не менее он утверждает, что в Великом Новгороде в те жестокие дни убит родной брат Иоанна, а имя этому родному брату Георгий, то есть будто бы убит тот самый загадочный сын Соломониды, который будто бы родился в монастыре, самый законный, наизаконнейший претендент на московский престол. По уверению Одерборна, опричникам не удаётся застать князя Георгия врасплох. Князь Георгий укрывается в собственном доме, стало быть, проживает в Великом Новгороде довольно давно и даже открыто. Его всё-таки захватывают, причём захватывают как будто благодаря подосланным людям, заковывают в железы, проводят дознание, разумеется, с применением пыток, и предают смерти только после того, как, по всей вероятности, добиваются от него показаний об участии в заговоре.

Выходит, некто, претендующий на титул и роль московского великого князя вместо Иоанна Васильевича всея России, всё-таки на какое-то время объявляется в Великом Новгороде. Им не может быть ни удельный князь Старицкий, три месяца назад погибший на Богане в крестьянской избе, ни тем более Георгий Васильевич, рождение которого великой княгиней Софией было с самого начала злостно выдуманной легендой, направленной против великого князя Василия Ивановича, а позднее против его сына Иоанна Васильевича. Возможно, какой-то авантюрист, предприимчивый негодяй, верно почуяв, насколько тревожно и неустойчиво то переходное время, принимает на себя имя либо одного, либо другого, положив начало кровавому русскому самозванству, сплетает заговор против законного московского государя и вовлекает в него не только обиженного архиепископа Пимена, но и Висковатого, и Алексея Басманова, и Афанасия Вяземского, который предупредил же кого-то о готовящемся новгородском походе, также возможно, что сам архиепископ Пимен извлёк на свет божий старую легенду о рождении великого князя Георгия, подобрал подходящего человечка и поставил его во главе заговора вместо себя, поскольку новгородцы без князя не станут подниматься ни на какое, хоть доброе, хоть преступное, дело.

Как бы там ни было, ни шестого, ни седьмого января на Городище не свершается никаких более достоверных событий. Восьмого января, в воскресенье, Иоанн вполне мирно отправляется к обедне в Софийский собор. Должно быть, архиепископа Пимена жжёт сознание вины, предчувствие надвигающейся беды или житейская страсть забежать мелким бесом вперёд. Он отправляется навстречу царю и великому князю с иконами и хоругвями, что мало вяжется с поседелыми обычаями Великого Новгорода, не привыкшего оказывать особенных почестей московским, чуждым властям. Крестный ход во главе в Пименом и отряд телохранителей во главе с Иоанном, ложью летописных сказаний, игрой случая или злорадной шуткой судьбы, встречаются на мосту через Волхов, где по традиции многих беспокойных веков сталкиваются лоб в лоб постоянно враждующие между собой новгородцы, в остервенении наминают друг другу бока, а после драки творят скорый суд и расправу над побеждёнными, когда кулаком, а когда и мечом, и кое-кого сбрасывают с моста вниз головой. Архиепископ Пимен с приличной кротостью на лице пытается благословить царя и великого князя, осеняя крестом. Однако грозный царь Иоанн ко кресту не подходит, зловеще говорит оторопелому Пимену:

— Ты, злочестивый, в руке держишь не крест животворящий, а оружие и оружием этим хочешь уязвить наше сердце: со своими единомышленниками, здешними горожанами, хочешь нашу отчину, этот великий богоспасаемый Новгород, предать иноплеменникам, литовскому королю Сигизмунду. С этих пор ты не пастырь и не учитель, но волк, хищник, губитель, изменник, нашей царской багрянице и венцу досадитель.

Обвинение в измене, грозящее смертью, архиепископу Пимену предъявлено публично. Именно на мосту, на том месте, где возмущённые новгородцы творят на скорую руку суд и расправу и прибегают к помощи Волхова, и Пимен не возражает, может быть, он потому и забегает вперёд, как забегал вперёд в Успенском соборе против своего соперника митрополита Филиппа, может быть, потому и выступает навстречу своему грозному обличителю и судье с иконами и хоругвями, что рассчитывает благообразием крестного хода задобрить, умилостивить его, да и вокруг, среди попов, дьяконов, иноков и прихожан, идущих с крестами, отчего-то не раздаётся ни громкого протеста, ни хотя бы законного ропота: ведь тяжкое обвинение предъявлено архиепископу, высшему духовному, глубоко почитаемому лицу Великого Новгорода, тогда как чванливость новгородцев всем новгородским известна во всех уголках Московского царства, здесь не привыкли давать в обиду своих, даже если свой человек кругом виноват, здесь перед московскими страху не ведают. Обвинение принимается удивительно мирно. Иоанн тоже ограничивается одним обвинением и следует за Пименом в Софийский собор. Пимен служит обедню. Читает Евангелие. С хоров торжественно льются стихиры, православные песнопения. Иоанн истово молится, от только что обличённого Пимена получает причастие, без которого обедня была бы неполной. После обедни направляется на подворье архиепископа, вкушает пищу в столовой палате. По приглашению архиепископа на обеде присутствуют те игумены и архимандриты, которые будто бы уже уничтожены и погребены первым же повелением Иоанна, как только опричники вошли в ворота Великого Новгорода. Иоанн всем своим поведением и в соборе, и в столовой палате показывает, что он не погромщик, не обуреваемый чёрными страстями злодей, но спокойный, строгий и праведный судия. Только после обеда он вызывает телохранителей, будто бы вопит страшным голосом, как уверяет многократно солгавший летописец, едва ли сам приглашённый к обеду, писавший по слухам, однако в такой тягостной, напряжённой, предгрозовой атмосфере и слабый шёпот покажется воплем. На Городище препровождают архиепископа Пимена и его ближних людей. Дворецкий Лев Салтыков, протопоп Евстафий, духовник Иоанна, взявший на себя роль полицейского, и опричные воеводы изымают казну владычного дома, отчасти наполненную утаёнными пошлинами и данями, не показанными в льготных грамотах, из ризницы Софийского собора забирают иконы, со звонницы снимают колокола, снимают софийские так называемые Корсуньские двери и, как двери тверского Спасо-Преображенского собора, отправляют в Александрову слободу: любитель аллегорий и символов, Иоанн превращает те двери в знак унижения Твери и Великого Новгорода, уже не перед Москвой, как проделал его строгий дед с колоколами новгородской Софии, но перед необоримой властью московского царя и великого князя.