Он затворяется на Городище. Едва проходит первая тоска потрясения, он призывает Малюту Скуратова-Бельского и требует, чтобы тот составил список всех загубленных во время погрома, имена которых ему надлежит, как он завёл во спасенье души, поместить в поминальный листок. Никакого списка Малюта Скуратов-Бельский составить не может: от мечей и ножей озверелых опричников погибли многие, случайные, большей частью неизвестные люди, имена которых можно, но трудно установить. Едва ли у Иоанна достаёт сил кричать, требовать, повелевать, угрожать, так он уничтожен и потрясён. Он мог бы, конечно, заставить Малюту Скуратова-Бельского установить имя и отечество каждой жертвы погрома, однако ограничивается лишь тем, чтобы жертвы были сосчитаны. Он вносит в свой поминальный листок имя за именем всех, чья вина была установлена, кто был лишён жизни его царским судом после тщательно проведённого следствия. Однако имеется и другая, жуткая запись о тех, за кого он тоже считает нужным держать ответ перед Богом, в свой поминальный листок он вносит и их, а всё-таки, по его мнению, большая тяжесть греха должна лежать на Скуратове-Бельском:

«По Малютине скаске в ноугородской посылке Малюта отделал 1490 человек, ис пищалей отделано 15 человек».

Невероятная цифра, в пять, в шесть, в семь раз большая числа казнённых по его приговорам, и как только ему открываются истинные масштабы кровавого бедствия, его поведение, его тон неузнаваемо, резко меняются. На утро тринадцатого февраля он призывает на Городище выборных от каждой улицы всех пяти новгородских концов. Он выходит к ним. Он видит перед собой унылых, трепещущих, мертвенно-бледных, ожидающих неминуемой смерти людей. Но уже не смерть в его державной руке. В его облике кротость, милосердие, чувство вины, он точно прощения просит у Великого Новгорода:

— Мужи новгородские, все доселе живущие! Молите Господа Бога, Его Пречистую Матерь и всех святых о нашем благочестивом царском державстве, о детях моих благоверных, царевичах Иване и Фёдоре, о всём нашем христианском воинстве, чтобы Господь Бог даровал нам победу и одоление на всех видимых и невидимых врагов, а судит Бог общему изменнику моему и вашему, владыке Пимену, его злым советникам и единомышленникам: вся эта кровь взыщется на них, изменниках. Вы об этом теперь не скорбите, живите в Новгороде благодарно, я вам вместо себя оставляю правителем боярина своего и воеводу, князя Петра Даниловича Пронского. Идите в домы свои с миром!

В тот же час он оставляет Великий Новгород. Длиннейший обоз с монастырским и церковным имуществом уходит в Александрову слободу, в обозе сутулятся Пимен и служители архиепископского дома, которых в Москве ждут очные ставки с единомышленниками и суд. Сам он во главе опричного войска направляется в Псков, куда ведут его материалы дознания о казнокрадстве и ереси. Но странен, трудно объясним этот томительный переход. На сравнительно короткий путь от Великого Новгорода до Пскова у него уходит неделя, тогда как он затрачивает не более месяца на дорогу в Великий Новгород из Александровой слободы, включая длительные остановки в Твери, в Торжке и в Бежецком верхе. Весь этот путь он задумчив, по-особому грустен. Ему предстоит и в Пскове карать, и в Пскове ему придётся пролить кровь единоплеменных, а не врагов, и похоже, он не хочет нового пролития крови, как не может, не имеет права внезапно остановиться и вдруг ни с того ни с сего поворотить войско назад, на Москву, в Александрову слободу. Он точно ждёт, чтобы обстоятельства остановили его. А какие обстоятельства его могут остановить? Он государь, он самим Богом поставлен на то, чтобы искоренять, наказывать зло, иначе царство погрязнет во зле, а во зле его царству не быть. Он всё-таки медлит, медлит. Но приближается к Пскову. Ему удаётся ещё на одну ночь отложить своё мрачное вступление в провинившийся город. В Любятине, в монастыре, основанном святым Николаем, он устраивает привал. Он не спит. Всю эту ночь он безостановочно стоит на молитве. Он молит Бога спасти его безусловно грешную душу. И вдруг в предутренней тишине разливается скорбный благовест псковских колоколов, зовущий обречённых погибнуть к первой молитве, а он в этих чудных размеренных звуках слышит долгожданный призыв к милосердию. С облегчением поднимается он с занемевших колен, ещё раз осенившись благодарным крестом. Этот благовест он воспринимает как просимую милость Небес, сердце его умиляется. Наделённый богатым воображением, он представляет себе, как в переполненных храмах, церквях и часовнях истово каются впавшие в ересь и вдруг осознавшие своё прегрешение злоумышленные псковичи, как перепуганные насмерть посадские люди молят единого Господа о спасении их от сурового государева гнева. Ему не надо напоминать, что наш единый Господь есть Бог кающихся и Спас согрешивших, он в это верит неколебимо, с содроганием, но и с надеждой, он жаждет спасения и помнит об этом всегда, как отныне не забудет жуткий погром и окоченелые трупы на разграбленных, застывших в ужасе улицах Великого Новгорода, как не забывает боярских бесчинств во дни его малолетства. Он готов судить и по суду казнить обличённых в ереси, в воровстве или в измене, но он не может допустить нового насилия, нового грабежа, которые обрушатся на всех и каждого, не разбирая, кто прав, а кто виноват. Он верит: этот благовест напоминает ему о невинных. И вот, выступив из походной молельни, он спокойно говорит почтительно ожидающим воеводам:

— Теперь все трепещут во Пскове. Напрасно: я не сотворю им зла. Иступите о камень мечи, да престанут убийства!

Казни казнями, но он не допустит убийств. Решение принято, окончательно и бесповоротно, смирение перепуганных псковичей укрепляет его. На рассвете, неторопливом, неярком, он тихим шагом, сутулясь в седле, подъезжает к опальному городу, застывшему в ужасе ожидания, осевшему по самые окна в глубоких февральских снегах. Перед распахнутыми настежь городскими воротами его встречает воевода князь Токмаков. До земли склоняется благоразумный начальник перед царём и великим князем, затем в знак покорности поднимает вверх руки, клянётся, что граждане Пскова неповинны в измене, и просит их пощадить. Вдоль всех старательно расчищенных улиц, по которым Иоанн следует в глубоком молчании, сплошной вереницей, в полушубках и валенках, без шапок, с непокрытыми седыми, рыжими, русыми головами, с порывистым морозным дыханием стоят горожане с иконами и детьми, преклоняют колени, благословляют, приветствуют, говорят со смирением:

— Государь князь великий! Мы, верные твои подданные, с усердием и любовью предлагаем тебе хлеб и соль, а с нами и с животами нашими твори свою волю, ибо всё, что имеем, и мы сами твои, самодержец великий!

Не прерывая молчания, Иоанн направляется к площади, образованной у храма Варлаама и Спаса. Николка, псковский юродивый, скачет на палочке перед заиндевелым царским конём и приговаривает гнусаво:

— Иванушка! Иванушка! Покушай хлеб-соль, чай, не насытился мясом-то человеческим в Новегороде!

Как предписывает поседелый обычай, царя и великого князя встречает псковское духовенство с иконами и крестами, во главе со старцем Корнилием, игуменом псковского Печерского монастыря. Иоанн стоит службу в Троицком храме, после службы низко кланяется гробнице святого Гавриила, в миру князя Всеволода Мстиславовича, благочестивого и достойного, некогда изгнанного многомятежными новгородцами, но принятого с добросердечием Псковом, который под его железной рукой объявил себя независимым, особным княжением. С удивлением глядит он на тяжкий меч древнего воина, уже едва ли посильный измельчавшим потомкам. Может быть, размышляя о таинственной связи времён, он заходит в голую келью к Николке, со смирением выслушивает его обличения, просит сказать своё будущее. Простодушный Николка от чистого сердца угощает высокого гостя пустой овсянкой и хлебом, поучает «много ужасными словесы еже престати от велия кровопролития и не дерзнути еже грабити святые Божии церкви», беззлобно стращает: